|
В этом году буду дарить абстрактную картину в двадцати красках, а на карточке напишу: «Мы дарим вам эту картину, на которой купаем нашего пса. Поздравляем с праздником – Арчи, Мехитабель и детишки». – Нет у тебя никакой Мехитабели и детишек. – Конечно, поэтому и картина абстрактная. Он внимательно на меня посмотрел: – Мог бы мне что нибудь сообщить, я бы не стал на тебя ссылаться. А не то попридержал бы до твоего разрешения. – Нет. Не сейчас. Если – и когда – будет можно, а твой телефон я помню. – Старая песня. – Он поднял руки ладонями вверх. – У меня дела. Заглядывай на этих днях. Зазвонил телефон, он поднял трубку, и я вышел. Направляясь к лифту и спускаясь на первый этаж, я прикинул расклад. Вульфу я обещал вернуться к ночи, сейчас было только девять вечера. Мне хотелось есть. Я сел в такси и дал адрес старого особняка на Западной Тридцать пятой улице. Добравшись, я поднялся по семи ступенькам нашего парадного и позвонил. Одним ключом двери не открыть, если она на цепочке, а когда меня не бывает, она, как правило, на цепочке. Меня впустил Фриц; он постарался согнать с лица вопросительное выражение, однако вопрос стоял у него в глазах – тот самый, что он не задал мне днем: обзавелись клиентом? Я сказал, что надежда еще не потеряна, что в животе у меня пусто и не найдется ли у него ломтя хлеба и стакана молока. Ну еще бы, ответил он, сейчас принесет, и я направился в кабинет. Вульф с книгой в руках восседал за своим письменным столом, откинувшись на спинку единственного в мире кресла, в которое мог усесться без болезненной гримасы. Когда я вошел и включил верхний свет, чтобы вернуть ему нормальные пропорции, он произнес: – Хм. Когда я прошел к своему столу, он спросил: – Ты ел? – Нет, – ответил я, – Фриц сейчас принесет. – Принесет? Удивление с ноткой тревоги. Обычно, если я не успею поесть на задании и прихожу домой голодным, то иду есть на кухню. Исключения случаются, когда нужно сообщить что нибудь срочное, но, устроившись скоротать вечер за книгой, он не желает выслушивать никаких сообщений. Я утвердительно кивнул: – Хочу облепить душу. Он поджал губы. Открытую книгу, большую и пухлую, он держал в обеих руках. Он закрыл ее, использовав палец вместо закладки, тяжело вздохнул и спросил: – Что такое? Я решил, что нет смысла ходить вокруг да около. Имея с ним дело, нужно приноравливаться к обстоятельствам. – Листок, что я положил к вам на стол, – ответил я. – С нашим банковским счетом после вычета чеков. До уплаты налога в июне остается тридцать семь дней. Мы, понятно, можем представить исправленную декларацию, если не подвернется клиент с солидным делом и таким же солидным предварительным гонораром. Он мрачно на меня посмотрел: – Нужно ли талдычить об очевидном? – Я не талдычу, три дня молчал в тряпочку, а если заговорил сейчас, так, значит, хочу, чтобы вы позволили мне попробовать раскопать клиента, вместо того чтобы сидеть здесь и протирать штаны, ожидая, пока он сам пожалует. У меня на заднице уже мозоли пошли от сидения. – План действий? На улицу – с рекламными щитами? – Нет, сэр. План у меня есть, ненадежный, но все таки. Я об этом мужчине, который приходил меня нанимать засечь «хвост». Томасе Дж. Йигере. Я нанял пару такси, чтобы ждали в семь вечера, одно для него, другое для меня – ехать следом. Он не пришел. Мне надоело ждать, звоню ему домой – трубку поднимает Пэрли Стеббинз. Иду за угол поглядеть – перед домом Йигера стоит машина, в ней сидит водитель Пэрли. |
