|
В машинку был вставлен давно ждущий своего часа лист бумаги. А в ящике рядом с машинкой лежала небольшая стопка журналов - полное собрание моих сочинений - экземпляры "Дешевого детективного журнала", "Детективных рассказов", "Черной маски", каждый из них платил мне по тридцать - сорок долларов за рассказ. По другую сторону машинки стоял еще один ящик, ждал, когда в него положат рукопись. Там покоилась единственная страница книги, никак не хотевшей начинаться. На ней значилось: "РОМАН БЕЗ НАЗВАНИЯ" А под этими словами моя фамилия. И дата - июль 1949 г. То есть три месяца тому назад. Продолжая дрожать, я разделся, вытерся полотенцем, надел халат, вернулся к письменному столу и уперся в него глазами. Дотронулся до пишущей машинки, гадая, кто она мне - потерянный друг, слуга или неверная любовница? Еще несколько недель назад она издавала звуки, отдаленно напоминавшие голос музы. А теперь почти каждый раз я тупо сижу перед проклятой клавиатурой, словно мне отрубили кисти рук по самые запястья. Трижды, четырежды в день я устраиваюсь за столом, терзаемый муками творчества. И ничего не получается. А если и получается, то тут же, скомканное, летит на пол - каждый вечер я выметаю из комнаты кучу бумажных шариков. Я застрял в бесконечной аризонской пустыне, известной под названием "Засуха". Во многом мой простой объяснялся тем, что Пег так далеко - в Мехико, среди своих мумий и катакомб, а я здесь один, и солнце в Венеции не показывается уже три месяца, вместо него лишь мгла, да туман, да дождь, и снова туман и мгла. Каждую ночь я заворачивался в холодное хлопчатобумажное одеяло, а на рассвете разворачивался с прежним мерзким ощущением на душе. Каждое утро подушка оказывалась влажной, а я не мог вспомнить, что мне снилось и отчего она стала солоноватой. Я выглянул в окно на телефон, я прислушивался, к нему с утра до вечера изо дня в день, но еще ни разу он не зазвонил, чтобы предложить превратить в деньги мой замечательный роман, сумей я закончить его в прошлом году. Вдруг я поймал себя на том, что пальцы неуверенно скользят по клавишам машинки. "Будто руки того утопленника в клетке", - подумал я и вспомнил, как они высовывались между прутьями решеток, покачиваясь в воде, словно морские анемоны. И я вспомнил о других руках, которых так и не увидел, - о руках того, кто ночью стоял в вагоне трамвая у меня за спиной. И у того и у другого руки не знали покоя. Медленно, очень медленно я присел к столу. Что-то стучало у меня в груди, казалось, что-то бьется о решетку брошенной в канал клетки. Кто-то дышал мне в затылок. Надо избавиться от того и от другого. Надо что-то сделать, чтобы они успокоились и перестали меня донимать, иначе мне не заснуть. Какой-то хрип зазвучал в моем горле, словно меня вот-вот вырвет. Но не вырвало. Вместо этого пальцы забегали по клавишам, зачеркивая заголовок "РОМАН БЕЗ НАЗВАНИЯ". Потом я сдвинул каретку, сделал интервал и увидел, как на бумаге возникают слова: СМЕРТЬ, затем ДЕЛО и, наконец, ОДИНОКОЕ. Я дико уставился на этот заголовок, ахнул и, принявшись печатать, печатал не останавливаясь почти час, пока не заставил трамвай в отсветах грозовых молний умчаться сквозь ливень прочь, пока не залил львиную клетку черной морской водой, которая хлынула, сметая все преграды, и выпустила мертвеца на волю. Вода струилась по моим рукам, стекала к ладоням и по пальцам выливалась на страницу. |
