Она полагала, будто при такой внешности и таких личных качествах у нее отбою не будет от мужчин, едва разнесется весть, что она свободна, но на деле вышло иначе. Единственным серьезным претендентом на ее руку оказался Эрнест Кроули, местный строительный подрядчик и зажиточный вдовец.
Во время ухаживаний он проявил себя вполне пристойно, и его предложение о браке она приняла незамедлительно. Исправно посещая первые и последние представления спектаклей, в которых участвовала Роза, он предпочитал держаться в стороне от ЛТОК – видимо, понимал, что жене это придется по нраву больше. Иногда Роза приглашала на ланч своих самых именитых товарищей по сцене, и тогда Эрнест разыгрывал из себя трактирщика, вставал за импровизированную стойку и разливал белое вино. Остальные пили как лошади, и он радовался, когда все заканчивалось и накаленная атмосфера понемногу остывала.
Он спросил, как все прошло.
– Совершенно чудовищно, – со страдальческим видом ответила Роза, приложив ко лбу тыльную сторону ладони. – Джойс так ничего и не сделала с моим платьем, Дэвид Смай топчется по сцене, будто слон, а оба Вентичелли просто безнадежны.
Эрнест допил какао, взял трубку и с видом удовлетворенного любопытства принялся набивать ее табаком. Конечно, и у него на работе разыгрывались свои драмы. Жалобы, ссоры, иногда серьезные происшествия. Но в театральных делах было что то особенное. Роза рассказывала о них с таким упоением, что в его глазах они поднимались на недосягаемую высоту по сравнению с повседневными мелочами его рабочей жизни.
– Гарольд говорит, что готов их задушить. – Роза всегда открывала свои монологи какой нибудь пышной гиперболой. – По очереди и очень медленно, если они не выучат свои реплики.
– Ничего себе! – Эрнест намеренно отвечал ни к чему не обязывающими фразами. Отношение Розы к своему режиссеру было изменчивым. Иногда ее ненависть и презрение к его дурацким выходкам не знали границ; иногда – особенно когда Гарольду случалось повздорить с какой нибудь актрисой второго плана – она всецело ему сочувствовала. Тогда она и он становились равными – блистательными талантами, бок о бок плывущими через море посредственностей. Этим вечером ее мнение было именно таковым.
– Вентичелли открывают спектакль, понимаешь? Они вдвоем… быстро быстро перекидываются репликами. Как Розенкранц и Гильденстерн у Стоппарда…
Эрнест глубокомысленно кивнул.
– Ведь они загубят весь спектакль. Загубят на корню.
Эрнест снова кивнул и опять набил трубку. Он понятия не имел, кто такие Вентичелли, но этим бедолагам явно стоило подсуетиться, чтобы дожить до премьеры. Роза переключилась на Бориса, который, по ее словам, размалевал лицо самым неподобающим образом и играл императора Иосифа, будто сумасшедшую баварскую домохозяйку.
Если Эрнесту и случалось подумать, что за последние два года, в течение которых было поставлено двенадцать пьес, Роза, подвергавшая каждый спектакль беспощадному разбору, всегда забывала упомянуть своего первого мужа, он мудро оставлял это наблюдение при себе.
__________
– Все погибло, все погибло!
Эйвери ринулся через прихожую, на ходу срывая с себя кашемировое кашне. Перчатки полетели на обюссонский ковер, пальто – на малиновый атласный диван. Тим спокойно прошел по следам всего этого буйства, со словами: «Вот незадача!» подбирая раскиданные вещи. Потом засунул перчатки в карманы пальто – по одной в каждый – и повесил его в тесной прихожей, рядом со своим, подивившись, насколько контрастируют пальто в цветную клетку, бирюзовое кашемировое кашне и темно рыжие перчатки, пальцы которых умоляюще выглядывали из карманов, с его темно серым пальто «в елочку» и темно синим шарфом.
Эйвери, уже облачившись в фартук и надев кухонные рукавицы, вытащил из духовки чугунный сотейник. |