Барнаби тяжело вздохнул.

– Ты можешь разрисовать камин? Пожалуйста.

– Джойси, я в отпуске.

Когда его просили поучаствовать в оформлении декораций, он сначала всегда отказывался, но потом все таки помогал, если не был занят работой.

– Я бы к тебе не приставала, если бы ты не был в отпуске, – не моргнув глазом солгала Джойс. – Конечно, каждый из нас вполне способен размалевать по кирпичику, но этот камин Колин складывал собственноручно… И вышло прекрасно, Том, – настоящее произведение искусства. Нельзя подпускать к нему неизвестно кого. А у тебя такие вещи получаются чудо как хорошо.

– Ты мне просто льстишь.

– Я говорю правду. Ты художник. Помнишь, какую статую ты сделал? Для «Кружись, кружись по саду»?

– Слишком хорошо помню. И письма в местные газеты тоже помню.

– Можешь заняться этим в субботу днем. Прихвати с собой фляжку и сандвичи. – Джойс немного помолчала. – Я не стала бы тебя просить, если бы погода подходила для работы в саду.

– Я и не стал бы этим заниматься, если бы погода подходила для работы в саду.

– Спасибо, Том. – Она прижалась щекой к его руке. – Ты такой милый.

Старший инспектор Барнаби вздохнул, понимая, что последние деньки его ежегодного отпуска уйдут на бессмысленные хлопоты.

– Расскажи об этом в отделении полиции, – ответил он.

Гарольд загнал свой «морган» в ворота дома номер семнадцать по Веллингтон Клоуз, столбы которых увенчивали пенопластовые львы, и въехал в гараж. Он заставил мотор издать последнее громогласное рычание, потом заглушил его и стал готовиться к предстоящему трудному делу. Залезать в «морган» и вылезать из него было нелегко. С другой стороны, сидеть за его рулем и представлять себя со стороны было величайшим наслаждением. Прохожие поворачивали головы, когда автомобиль алой вспышкой пролетал мимо них, и это позволяло Гарольду на время утолить ненасытную жажду всеобщего восхищения. То обстоятельство, что его жене этот автомобиль не нравился, доставляло ему еще большее удовольствие. Он вынул ключи и почтительно погладил приборную доску. «Когда все идет хорошо, человек понимает это инстинктивно», – подумал Гарольд, давным давно принявший эту хитрую рекламную выдумку за чистую монету.

Рядом с ним на кожаном сиденье лежала связка афиш, которые миссис Уинстенли распространит в Гильдии горожанок, на своих курсах флористики и в местных магазинах. Не считая интервью, которые он раздавал при первой же возможности, Гарольд не поддерживал с общественностью никаких отношений. Он всегда говорил, что невозможно представить, как Тревор Нанн  бегает по местным газетчикам, рекламируя свой новый спектакль. Упоминая такое известное имя, Гарольд захлебывался от желчи и досады. Он давно считал, что, если бы он в ранней молодости сдуру не женился и не произвел на свет троих совершенно бездарных детей, – которые теперь, к счастью, уже выросли и обитают со своими благоверными где то очень далеко, – он уже был бы одним из ведущих режиссеров страны. Если не всего мира (Гарольд был не из тех людей, которые избегают горькой правды).

Человеку нужны только удача, талант и правильная жена. Гарольд считал, что удача зависит от самого человека, а талантом он не обделен. Видит бог, талант из него прямо таки выпирает. Но что касается правильной жены… да, вот в чем трудность . Дорис была обыкновенной мещанкой. Филистершей. Когда они только поженились (она еще была худенькой и застенчивой миловидной девушкой), ее всецело занимали дети, и у нее не было свободного времени, чтобы интересоваться происходящим в театре Лэтимера. Позже, когда дети выросли и покинули родительский дом, попытки Дорис высказать свое мнение о постановках были настолько беспомощны, что Гарольд запретил ей вообще ходить в театр, за исключением премьерных спектаклей.