Вдруг она встала, сняла с полки альбом со старыми фотографиями, пролистала до портрета бабушки. Ее звали Элисабет. Глаза на черно‑белой фотографии были более выразительными, чем у нее самой. Бабушке тогда было между сорока и пятьюдесятью. В два раза дальше Лисс зашла она в эту невозможную жизнь.

Элисабет быстро сгорела. Пыталась вырваться. Но так и не смогла. Элисабет превратилась в Лисс. Кто‑то должен нести черноту дальше, Майлин. Ты всегда распространяла вокруг себя свет. Я – тьму. Все, чего я касаюсь, замерзает.

Она захотела в туалет, неуверенно сунула ноги в сапоги, накинула куртку. Фонарика не взяла. Знала все здесь на ощупь. Ветер ударил ей в лицо, когда она завернула за угол. Крошечные ледяные иголки кололи глаза, отчего она не могла их открыть. Они таяли и стекали по щекам. Она что‑то услышала. Прислушалась. Будто ветер подхватил ее шаги и теперь отбросил звук обратно. Она прошла по глубокому снегу, открыла дверь, пробралась к сиденью, подняла крышку, уселась на холодный стульчак. Мокрый порыв ветра пронесся через туалет.

Потом она снова стояла снаружи и прислушивалась. Ветер и этот звук, который точно не ветер, который приближается. «Это не мои шаги по снегу, – подумала она. – Шаги приближаются сзади». Две руки обхватили ее. И она будто бы их ждала. Тем не менее попыталась вырваться. Одна рука ее ударила. Боль побежала по шее вниз. Словно от укуса змеи. Горело и отдавало теплом в плечо и внутрь груди.

– Стой тихо, – прошептал он ей в ухо. – Стой тихо, и все будет хорошо.

Она лежала на спине на диване. Смотрела, как снег залетает в комнату. Она не мерзла. Снежное одеяло было теплое и укутывало ее.

Он стоял посреди комнаты, спиной к ней, подбросил дров, чтобы камин разгорелся. Не двигая тяжелой головой, она следила глазами за его контурами. От талии до темных волос, свисавших мокрыми прядями.

Она смогла открыть рот, постаралась сделать так, чтобы губы издавали звуки, которые могут превратиться в слова:

– Что… ты со мной сделал?

Эхо ее слов вернулось с раскатом. Он не обернулся.

– Укол. Он тебе поможет. Тебе будет хорошо.

«Вильям, – попыталась она сказать, – Йоханнес Вильям, Йо. Нам будет хорошо. Вместе».

Она открыла глаза, насколько смогла. Начала мерзнуть. В комнате темно. Только угли в камине. Не видела его, но знала: он там. Слышала его дыхание.

Руки были во что‑то всунуты. Сцеплены вместе. Она лежала в углу дивана, голая. Рот, кажется, опух.

– Вильям.

Она услышала какой‑то звук у стола. Он сидел там. Все еще в куртке, как она заметила, капюшон надвинут на голову.

– Я мерзну, – выдавила она.

– Лучше мерзнуть. Тогда будет не так больно. Холод – как наркоз. – В его голосе появились новые интонации. Не совсем новые, но раньше они были еле заметны.

– Зачем ты всадил этот укол?

Он обернулся к ней:

– Мне больше нравится, когда мы разговариваем так. Тихо и спокойно. – Он что‑то бросил на каминную полку. – Я вижу по списку звонков, что ты, кроме меня, никому не звонила вечером. У нас много времени.

– Можешь снять наручники?

Он прищелкнул языком.

– Теперь будет так, – сказал он, как ей показалось, с огорчением. – Привыкнешь. Как Майлин.

Она закрыла глаза. Она все еще старалась избегать этой мысли. Мысли, что не Бергер убил Майлин.

– Ты позвонил мне в то утро. После того, как она исчезла. Я слышала, как ты огорчен.

Он встал, пересек комнату и остановился перед ней.