Очевидно, он оседлал своего конька. Таге подошел к холодильнику, достал пиво и два стакана.

– Прикрываясь разговорами об освобождении нас от старых предрассудков, они создают новые, которые намного хуже. – Таге, казалось, был раздражен – редкий случай. Он мог быть мрачным и ворчливым, но всегда умел скрывать злость. – Хуже всего, что молодежь его боготворит. Даже самые умные мои студенты смотрят на него как на революционера. Теперь ты подумала, что я старый хрен, который ничего не понимает в новой жизни, или, еще того хуже, что у меня нет чувства юмора.

Вообще‑то, она всегда думала, что он – старый хрен. Но особую форму саркастичного интеллектуального юмора она за ним признавала. Он даже мог ее рассмешить своей игрой слов. И в целом он был человек добродушный. Просто он ей никогда не нравился.

– Бергер заигрывает с героином, педофилией и сатанизмом, переворачивая все представления о правильном и неправильном. Но я говорю студентам, Лисс, что мнение, высказанное публично, обязывает, это общественный поступок и значит совсем не то, что костюм, который ты выбираешь для выхода.

– Майлин хотела принять участие в его программе, – напомнила Лисс.

Таге глубоко вздохнул:

– У нее наверняка были лучшие намерения. Но я сомневаюсь, что ей удалось бы уйти оттуда, не убедившись, что право быть говнюком – первичное, если этим ты развлекаешь публику. – Казалось, он выплеснул давно сдерживаемую фрустрацию, отругав старого, отжившего рокера, которому разрешили торчать в телевизоре.

«Тот, кого такие вещи провоцируют, должен быть очень наивным, – подумала Лисс. – И норвежцем. Или шведонорвежцем. В Голландии такое уже давно не привлекает внимания».

Она дала ему выговориться, дожевывая еду. Потом прервала:

– Ты сказал, ее машина стояла припаркованной прямо перед офисом.

Таге подергал себя за бороду:

– Вероятно, она заехала туда, перед тем как идти в студию. Мы сели посмотреть программу, но, когда передача началась, ее там не было. А это дерьмо на палочке на ее счет еще и отпускал шуточки. Что она испугалась прийти и прочее бесстыдство.

– И никто ее не видел с тех пор?

Лисс слышала, как мать встала с дивана в гостиной и пришла к ним на кухню.

– Поела? – сказала она бесцветно и положила руку Лисс на плечо. – Я пойду прилягу ненадолго.

Она вышла и поднялась по лестнице.

Таге посмотрел ей вслед:

– Не знаю, как она справится, если что‑то случилось по‑настоящему.

«Случилось по‑настоящему», – собралась выкрикнуть Лисс. Прошло уже четыре дня, с тех пор как видели Майлин. Лисс воткнула вилку в спагетти, сунула в рот пол‑ложки мясного соуса. Он был безвкусным. Наверное, сутки прошли, как она последний раз ела, но никакого намека на голод не чувствовала. Осушила стакан пива.

– Полиция?

Таге налил еще:

– Они спрашивали нас обо всем на свете. Была ли она в депрессии, пропадала ли она раньше и все в таком духе. Об отношениях между ней и Вильямом.

– А что ты об этом думаешь?

Он почесал пальцем запачканную лысину:

– А что тут думать? Все могло случиться… Дорогая Лисс, мы убиты страхом. Ты, наверное, тоже.

Была ли она убита страхом? Она входила в разные состояния, потом из них выходила. Но по большей части чувствовала отчуждение. Время от времени ей казалось, что ее разрывает на куски. И вдруг наступало облегчение: все может кончиться. И снова ее поглощала чернота и парализовала. Она убила. В кармане куртки лежала фотография Майлин.