— Тебя точно подставили!

— На допросе о пальце никто меня не спрашивал.

— Значит, ее изуродовали уже после смерти.

— И никто на похоронах не заметил?

— Черт их всех знает!

— Может, и заметили, но ведь язык не повернется сказать вслух. Кто-то позарился на перстень, — Анна старалась говорить рассудительно, цепляясь за ускользающую реальность, — а снять не смог…

— Ага, и палец набальзамировал, и тринадцать лет хранил, и сегодня подбросил нам.

— Он больной. Нет, больше я в этот дом не войду. И не уговаривай. Если хочешь, поехали ко мне.

— Это мой дом. Здесь я родился, здесь и умру.

— Нет, я не хочу, чтоб ты умирал. Ну, давай хоть обратимся к Ивану Павловичу. Он человек пожилой, опытный…

— К этому? Он — последний, к кому я обратился бы.

— Да почему?.. Ладно, не о нем сейчас. Но как дожить до утра?.. — Анна умолкла, потрясенная догадкой: эта необъяснимая враждебность («Терпеть не могу развратных людей, их надо уничтожать»)… уж не подозревает ли Саша в респектабельном математике своего отца?.. Однако сейчас (да что сейчас — вот уже третий день!) ни одну мысль свою она не могла довести до логического конца и вывода. Мысли были больные. Да, здесь, в таком красивом, как детская сказка, чудесном месте, больно и страшно. Она принялась уговаривать своего юного возлюбленного («в Москву, в Москву» — как чеховские сестры — от ужаса, от невыносимости пребывания в этом доме, в этом саду… выкопанный из земли набальзамированный палец!), чувствуя, что уговоры бесполезны, он утвердился в некой неподвижной идее, и, как в сказке, его надо расколдовать.

— Сергей Прокофьевич, по-моему, дельный дядька, найдет убийцу, вот увидишь.

— Да ну? — Саша рассмеялся, нехороший смех, от которого у нее холодок по коже пополз. — Все безнадежно, меня со всех сторон обложили.

— А мы прорвемся!

— У него даже ключ от дома есть, засекла? Они всё на деда валят, он тайком открыл… А убийца свободно входит и выходит.

— Вот я и говорю: пошли отсюда.

— Ты не понимаешь. Мне надо самому с этим справиться.

— Если он тебя не опередит! Он же выродок, кретин.

— Кретин? — Саша удивился, как будто рассердился даже. — Провернуть такое безупречное убийство, почти при свидетелях…

— Он здесь! — Анна закрыла глаза. — Я чувствую, он здесь, с нами!

— Да! — Саша вскочил, вслушиваясь в соблазнительный сумрак. — Кто-то ходит, слышишь? — И исчез — мгновенное движение, шелест воздуха — будто нечистая сила подхватила его и унесла.

— Нет, прорвемся! — сказала она вслух упрямо и, помедлив, пошла, огибая дом, в древесный тоннель, открылась лужайка, под каштаном темнел колодец в кустах и папоротниках, в туманном облачке высветлился месяц. Мы тоже играли в ту игру: «Вышел месяц из тумана…»

Стоит такая тишь, что чудится чье-то дыхание во тьме.

— Саша! — изо всех сил позвала она; и еще раз, и еще — нет ответа.

Мы тоже играли в ту игру, а мама рассказывала сказку, где невеста в белой одежде склонилась над аленьким цветочком. Алые листики и трава в крови.

В последний момент, прежде чем упасть, она увидела, как из этих листиков-кустиков надвинулась тяжелая тень, протянула руки — и упала.

ЧАСТЬ II

Буду резать, буду бить…

Математик сидел за письменным столом в золотом круге лампы.