Вэл с Маркусом обеспокоенно переглядываются поверх языков пламени.

– Разве тебя бьют? До сих пор? – спрашивает она.

– Дедуля наверняка бы попытался. Честно говоря, я согласен с Дженни. Участие в передаче – единственное светлое пятно в моей жизни. Может, если бы мы не покинули съемки раньше времени, то я бы усвоил урок, который старался мне преподать чувак в плаще. Тогда существовать в этом мире стало бы куда проще.

– Какой именно урок? – уточняет Вэл.

– Ну, знаешь, – Хави вскидывает голову, словно кто-то поднял ее за подбородок. – Быть послушным. Делать что велено. Прекратить подкладывать всем дерьмо.

– И не ругаться, – добавляет Дженни с упреком, но не вкладывая в него душу, будто просто по привычке.

Она, наконец, расслабляется. Не исключено, что благодаря костру и абсурдности уничтожения мебели ради забавы на один вечер. Но вероятнее всего – из-за алкоголя. Глория обычно говорила, что выпивка позволяет людям становиться самими собой. Вэл ожидала, что Дженни начнет всё критиковать и сыпать едкими замечаниями, но та кажется намного более мягкой.

– Да, тот урок я тоже просрал, – Хави поднимает свой бокал, салютуя собеседнице, и она закатывает глаза. – Короче, на передаче вбивали правила куда как нежнее, чем в лагере.

– В лагере? – переспрашивает Маркус.

– Слышали про лагеря для трудных подростков? – Хави указывает на костер. – Куда их посылают исправляться с помощью тяжелого труда в условиях дикой природы?

– Типа программы по перевоспитанию? – Маркус мрачнеет.

– Цель определенно была такова. Дедуля ненавидел всех моих пассий с одинаковой силой. Но тот лагерь притворялся благой трудотерапией. Прикрывался психологией. Целую франшизу открыли. Они похищают жертв посреди ночи, вытаскивают из дома, не обращая внимания на вопли и сопротивление, пока родители стоят и смотрят с бокалом вина в руке, чтобы показать свое полное согласие с процессом. А потом ребенка увозят в другой штат, в лес, где никто не найдет и не защитит, и даже не обнимет, после чего доходчиво объясняют, что причинят боль, если потребуется, – ради твоего же блага. Пока, наконец, не добиваются полного послушания. А в случае неповиновения отнимают обувь, рубашку, брюки и вышвыривают тощего пятнадцатилетнего подростка на холод в лес без спального мешка, палатки, одежды и еды – даже без возможности развести костер, ведь эту привилегию еще нужно заслужить. И тогда жертва ломается. Сдается. Признает, что люди, обязанные любить без всяких условий, готовы на всё, чтобы держать сына в узде. И позволят посторонним измываться над ним как захочется, если потом их жизни станут более комфортными. Этот урок не забыть никогда, потому что разве можно забыть, как стоял в одних трусах на холоде, умоляя об одежде, пока родные спокойно спали в сотнях миль оттуда? Такое вспоминается и когда возвращаешься домой, и когда отправляешься в колледж, и когда поступаешь в юридический университет. И когда женишься на выбранной семьей девушке, и когда трудишься на выбранной семьей работе, и когда позируешь для выбранной семьей фотосессии. Этот урок врезается в память навечно: что родные скорее уничтожат тебя, чем позволят причинить им неудобство.

– Иисусе, – шепчет Маркус, качая головой.

– Сочувствую, – произносит Айзек. – Жаль, что… – но он не завершает фразу.

Хави кивает.

– В общем, уроки на передаче нам преподносили гораздо мягче. Жаль, что я их не усвоил.

– Моя мать знала меня лучше меня самого, но не понимала, как воспитывать, – говорит Маркус, глядя на пламя. – Уже один цвет кожи доставлял проблемы. Поэтому проще оказалось загнать в рамки. Сделать скучной и несчастной версией себя самого. На передаче мне разрешали воплощать столько ролей, что теперь стыдно за свой нынешний выбор, – он с отвращением указывает на себя.