|
Время от времени она любила возвращаться пешком, принадлежа к тем хрупким, но крепеньким девушкам, что способны бегать, прыгая через барьеры, играть в хоккей, карабкаться по скалам, а после еще отплясывать шимми "до безумного бледного часа" (цитирую из моего первого стихотворения, обращенного к ней). Обыкновенно она надевала свой "индийский" наряд, род сквозистого покрова, облекавшего ее скуповатый купальник, и следуя вплотную за ней и ощущая уединенность, укромность и вседозволенность сна, я впадал в животное состояние и испытывал трудности при ходьбе. По счастью, не уединенность, не столь уже и укромная, удерживала меня, но моральная решимость сделать серьезнейшее признание прежде, чем я стану любиться с ней. Море виделось с этих откосов расстеленным далеко внизу величавыми складками, и медлительность, с которой вследствие расстояния и высоты подступала возвратная линия пены, казалась слегка шутовской, ибо мы понимали, что волны, как и мы, сознают стреноженность их побежки, и при этом - такая отчужденность, такая торжественность. Внезапно откуда-то из окружавшей нас природной неразберихи донесся рев неземного блаженства. - Господи-боже, - сказала Ирис, - надеюсь, это не счастливый беглец из "Каннеровского Цирка". (Не родственник пианиста, - так по крайней мере считалось.) Теперь мы шли бок о бок: тропинка, перекрестив для начала с полдюжины раз основную дорогу, становилась пошире. В тот день я по обыкновению препирался с Ирис относительно английских названий тех немногих растений, которые умел отличить: ладанника и цветущей гризельды, агавы (которую она называла "столетником"), ракитника и молочая, мирта и земляничного дерева. Крапчатые бабочки, будто быстрые блики солнца, там и сям сновали в случайных тоннелях листвы, а раз кто-то огромный, оливковый, с розовым отливом где-то внизу ненадолго присел на головку чертополоха. О бабочках я не знал ничего да собственно и знать не желал, особенно о ночных, мохнатых - не выношу их прикосновений: даже прелестнейшие из них вызывают во мне торопливый трепет, словно какая-нибудь летучая паутина или та пакость, что водится в купальнях Ривьеры, - сахарная чешуйница. В день, находящийся ныне в фокусе, памятный событьями куда более важными, но несущий и всякого рода синхронную чепуху, приставшую к нему, как колючки, или въевшуюся наподобие морских паразитов, мы увидали, как движется рампетка между цветущих скал, а следом появился старик Каннер с панамой, свисавшей на тесьме с пуговицы жилета; белые локоны веяли над багровым челом, и весь его облик источал упоенье, которого эхо мы, без сомнения, и услыхали минуту назад. После того, как Ирис, не медля, описала ему авантажное зеленое существо, Каннер отверг его как eine "Пандору" (во всяком случае, так у меня записано) - заурядную южную Falter (бабочку). |
