Не призывай к себе жены:

         В одну телегу впрячь не можно

         Коня и трепетную лань.

         Забылся я неосторожно:

         Теперь плачу безумства дань…

В тоске страшных угрызений совести злодей сходит в сад, чтоб освежить пылающую кровь свою, – и обаятельная роскошь летней малороссийской ночи, в контрасте с мрачными душевными муками Мазепы, блещет и сверкает какою-то страшно фантастическою красотою:

         Тиха украинская ночь.

         Прозрачно небо. Звезды блещут.

         Своей дремоты превозмочь

         Не хочет воздух. Чуть трепещут

         Сребристых тополей листы.

         Но мрачны странные мечты

         В душе Мазепы: звезды ночи,

         Как обвинительные очи,

         За ним насмешливо глядят,

         И тополи, стеснившись в ряд,

         Качая тихо головою,

         Как судьи, шепчут меж собою,

         И летней теплой ночи тьма

         Душна, как черная тюрьма.

         Вдруг… слабый крик… невнятный стон

         Как бы из замка слышит он.

         То был ли сон воображенья,

         Иль плач совы, иль зверя вой,

         Иль пытки стон, иль звук иной —

         Но только своего волненья

         Преодолеть не мог старик,

         И на протяжный, слабый крик

         Другим ответствовал тем криком,

         Которым он в весельи диком

         Поля сраженья оглашал,

         Когда с Забелой, с Гамалеем,

         И с ним… и с этим Кочубеем

         Он в бранном пламени скакал.

Скажите: как, каким языком хвалить такие черты и отрывки высокого художества? Правду говорят, что хвалить мудренее чем бранить! Чтоб быть достойным критиком таких стихов, надо самому быть поэтом – и еще каким! И потому мы, в сознании нашего бессилия, скажем убогою прозою, что если эта картина мучений совести Мазепы может подозрительному уму показаться несколько мелодраматическою выходкою (по той причине, что Мазепе, как закоренелому злодею, так же было не к лицу содрогаться от воплей терзаемой им жертвы, как я краснеть, подобно юноше, от привета красоты), то мастерство, с которым выражены эти мучения, выше всяких похвал и утомляет собою всякое удивление. Сцена между женою Кочубея и ее дочерью замечательно хороша по роли, какую играет в ней Мария. Вопрос изумленной, еще неочнувшейся от сна женщины, которая почти понимает и в то же время страшится понять ужасный смысл внезапного явления матери, этот вопрос: «Какой отец? какая казнь?» – равно как и все вопросительные и восклицательные ответы, исполнен драматизма.