|
Стоит на страже, сменив умершего. Который своей дерзкой выходкой заставил его служить себе. Потому что есть, есть в этом мире высшая справедливость, как бы люди ни подвергали это сомнению. Конечно, эту справедливость, эту совесть можно себе представить как сумму совестей всех людей, но есть и другая точка зрения, и состоит она в том, что высшая совесть, может быть, существует и сама по себе, а доля в ней каждого человека мала и несовершенна. Человек, который умирал, стоял именно на этой точке зрения. Как и я лично. Кое-кто верит, что мир — как это сказать? — подвластен случаю.
— Изменчив. — Изменчив? Ну не знаю. Пусть будет подвластен случаю. Но мир ничему такому вовсе не подвластен. И он всегда одинаков. Вот человек взял да и назначил весь мир себе в свидетели, чтобы заставить врага служить себе. Чтобы этот самый враг не вздумал пренебречь своим долгом. Вот что он сделал. Во всяком случае, я в это верую. Временами я все еще верую. — И как же все это обернулось? — О, весьма странным образом. Слепой потянулся за своим бокалом. Выпив, продолжал держать его перед собой, словно разглядывая, а потом вновь поставил перед собой. — Весьма странным образом. Потому что обстоятельства введения того человека в роль padrino сделали этот его статус главным, центральным в его жизни. На этом поприще выявилось все лучшее, что в нем было. Да даже и то, чего не было. Добродетели, давно отброшенные, вернулись и воссияли в нем. Он напрочь перестал грешить. Начал даже посещать мессу. Из самых затаенных глубин его существа это новое служение вызвало к жизни честь и верность, рвение и доблесть. То, чего он достиг, не передать словами. Кто бы мог такое предвидеть? — Но что-то случилось? — спросил Джон-Грейди. Слепой улыбнулся своей болезненной слепой улыбкой. — Ага, почуял подвох! — сказал он. — Вроде того. — Все правильно. Ничем хорошим это не кончилось. Может быть, из этой сказки можно извлечь мораль. А может, и нельзя. Оставляю это на твое усмотрение. — Так что же случилось? — Судьба человека, чью жизнь навсегда изменила просьба умирающего, в конце концов оказалась совершенно загублена. Тот ребенок стал главным в его жизни. Стал чем-то большим, чем сама жизнь. Сказать, что он полюбил того ребенка до безумия, — значит ничего не сказать. И тем не менее все вышло скверно. Опять-таки я верую, что намерения умирающего были самыми лучшими. Но допустим и иной взгляд. Это ведь не первый случай, когда отец приносит в жертву сына… Крестный сын рос неуправляемым и своенравным. Стал преступником. Мелким воришкой. Игроком. За ним много чего водилось. В конце концов, зимой одна тысяча девятьсот седьмого, находясь в городе Охинага, он убил человека. В это время ему было от роду девятнадцать лет. Возраст, где-то близкий к твоему, наверное. — Такой же. — Да. Может быть, такова была его судьба. Может быть, никакой padrino не уберег бы его от него самого. Никакой отец. Тот padrino все свое состояние ухнул на взятки и на адвокатов. Все зря. Такая дорога, если на нее встать, конца не имеет, и он умер в нищете и одиночестве. Но не ожесточился. И даже мысли не допускал о том, что его, может быть, предали. Когда-то он был сильным и даже безжалостным человеком, но любовь делает людей глупцами. Я сам таков, так что говорить это имею право. Под ее влиянием мы напрочь забываем об осмотрительности и вновь о ней вспоминаем, только если судьбе будет угодно обратить на нас некую толику милосердия. Бывает, что очень малую. Или вообще никакой… Говорят о какой-то слепой судьбе, которая бессмысленна и бесцельна. Но что за штука такая эта судьба? В этом мире каждому действию, после которого нет пути назад, предшествует другое, а тому еще одно и так далее. |
