К себе зазывала любовь

         И блеском и страстью пахучей,

         Не только весельем дубов,

         Но счастьем и ивы плакучей.

         Взгляни же вокруг ты теперь:

         Всё грустно молчит, умирая,

         И настежь раскинута дверь

         Из прежнего светлого рая.

         И новых приветливых звезд

         И новой любовной денницы,

         Трудами измучены гнезд,

         Взалкали усталые птицы.

         Не может ничто устоять

         Пред этой тоской неизбежной,

         И скоро пустынную гладь

         Оденет покров белоснежный.

«Хоть нельзя говорить, хоть и взор мой…»

         Хоть нельзя говорить, хоть и взор мой

         поник, —

         У дыханья цветов есть понятный язык:

         Если ночь унесла много грез, много слез,

         Окружусь я тогда горькой сладостью роз!

         Если тихо у нас и не веет грозой,

         Я безмолвно о том намекну резедой;

         Если нежно ко мне приласкалася мать,

         Я с утра уже буду фиалкой дышать;

         Если ж скажет отец «не грусти, —

         я готов», —

         С благовоньем войду апельсинных цветов.

«Как богат я в безумных стихах!..»

         Как богат я в безумных стихах!

         Этот блеск мне отраден и нужен:

         Все алмазы мои в небесах,

         Все росинки под ними жемчужин.

         Выходи, красота, не робей!

         Звуки есть, дорогие есть краски:

         Это всё я, поэт-чародей,

         Расточу за мгновение ласки.

         Но когда ты приколешь цветок,

         Шаловливо иль с думой лукавой,

         И, как в дымке, твой кроткий зрачок

         Загорится сердечной отравой,

         И налет молодого стыда

         Чуть ланиты овеет зарею, —

         О, как беден, как жалок тогда,

         Как беспомощен я пред тобою!

«В вечер такой золотистый и ясный…»

         В вечер такой золотистый и ясный,

         В этом дыханьи весны всепобедной

         Не поминай мне, о друг мой прекрасный,

         Ты о любви нашей робкой и бедной.