Откинув голову и прикрыв глаза, чувствую, как на секунду с висков слетает тяжесть.

Я задвинул работу в такой дальний ящик, что с трудом могу вспомнить, на чем вообще закончил четыре дня назад. Я отказался от всех командировок на ближайшие две недели. Не участвовал ни в одном комитете. Проигнорировал пятьдесят процентов звонков. Я появлялся в своем кабинете только для того, чтобы подписать документы и разгрестись с текучкой, которая накапливается как снежный ком, но меня это не парит. Я просто переложил свою работу на заместителей, и уверен, скоро это ружье выстрелит, но мне и на это плевать.

Забросив Мишу в сад, еду в мэрию, начиная рабочий день на час позже положенного.

Лоб моего секретаря прорезает морщина, когда я появляюсь в собственной приемной.

– Краше в гроб кладут… – бормочет, следуя за мной.

– Сделай кофе, – прошу ее, усаживаясь за стол.

Тру пальцами переносицу, глядя на лежащую передо мной стопку документов для подписания.

Принимаю входящий от главврача теперь уже горячо любимой мною больницы.

– Да? – говорю в трубку.

– Доброе утро, – здоровается Филимонов. – Ну что ж, проснулась наша красавица, – сообщает он.

Сжимаю пальцы в кулак, поднося его к губам и чувствуя, как внутри лопается пузырь напряжения, от которого четыре дня мне в глотку не лезло ни хера, кроме кофе.

– Еду… – сбрасываю вызов и встаю со стула, оттолкнув его от себя.

Он сам встречает меня в отделении.

Протягивает халат, со словами:

– Пять минут, не больше.

Киваю.

Надеваю бахилы и позволяю медсестре реанимации обработать свои руки антисептиком.

Автопилот, на котором я функционировал все это время, отключается только тогда, когда вхожу в палату и вижу повернутое ко мне пепельно-бледное лицо.

Вокруг кровати куча аппаратуры. У Оли в вене иголка.

Она просыпалась пару раз до этого, но я тупо не успел эти пробуждения застать.

Я даже не понимаю, в курсе ли она, где находится.

Ее глаза медленно моргают, глядя на меня. Веки тяжелые, будто с минуты на минуту она снова отключится.

Придвинув к кровати стул, хриплю:

– Привет…

Она дергает рукой, собираясь ее поднять, но на эту простую манипуляцию у нее не хватает сил.

Ловлю ее ладонь и целую в центр, прикрыв на мгновение глаза.

Оля перебирает пальцами, накрывая ими мою щеку.

Накрываю ее ладонь своей, наслаждаясь этой лаской, от которой из горла вырывается тихий хрип.

– Чернышов… ты на кого похож? – спрашивает Оля.

В ответ я издаю невнятный смешок.

Ее голос дико хриплый, брови хмурятся. Глаза плавают по моему лицу. Пальцы гладят мой заросший четырехдневной щетиной подбородок.

Бледность ее лица меня пугает, но она пройдет.

– Я в норме… – глотаю слюну, чувствуя, как горло на секунду свело спазмом.

Она мне не верит.

Гладит пальцем мою губу.

Я прикусываю фалангу.

– Где Миша?

– Со мной, – округляю я.

Я снова целую ее ладонь, наблюдая за тем, как в ее расширенных зрачках отражается солнечный свет, который льется из окна.

Не знаю, смогу ли когда-нибудь рассказать, как сильно я обосрался.

Как у нее падало давление, и снижался сердечный ритм. Как пялился в пустое окно той подсобки, встречая рассвет вместе с падением ее показателей. Как боялся того, что это не прекратится. Каждую гребаную минуту. Как сидел тут, рядом с ней, в ожидании, что она откроет глаза, и уходил, так и не дождавшись. Как готовил для нее транспортировку в столичную клинику на случай, если придется. На всякий случай…

– Передай ему привет… – просит она.