– Через пять минут, – попросил Кардинал. – Мне надо закончить.

– Я думала, ты все дополнухи ночью написал.

– Это не дополнуха.

С того места, где она стояла, Делорм могла видеть экран его компьютера, но он был уверен, что текст она не разглядит. В ее глазах мелькнуло подозрение, что ж, пусть помучается над загадкой. Делорм неохотно вышла, и он прочел последний кусок написанного. «Я пришел к выводу, что из‑за моего прошлого дальнейшее ведение мною следствия по делу Пайн – Карри могло бы поставить под угрозу результат любого судебного процесса. Таким образом, я считаю для себя необходимым…»

Таким образом, я считаю для себя необходимым бросить к чертям собачьим и это дело, и все другие дела, которые веду, потому что мало кто поверит доказательствам, исходящим от вора, чья вина очевидна. Я – слабое звено в цепи, и чем скорее я из нее вылезу, тем лучше. В сотый раз за день он представил, как сообщает об этом Кэтрин, как ее лицо искажается от боли – не за себя, а за него.

Для отчета он выделил факты, изобличающие его виновность. Случилось это в последний год его службы в торонтской полиции. Они устроили налет на дом наркодилера – у Рика Бушара был на севере Онтарио своего рода распределительный центр, – и, пока прочие члены группы зачитывали права задержанных всяким типам вроде Кики Б. и самому Бушару, Кардинал отыскал деньги в потайном ящичке шкафа в спальне. К своему вечному стыду, он вышел из комнаты примерно с двумя сотнями тысяч. Оставшиеся полмиллиона фигурировали в качестве улики в суде. Подозреваемых, добавил он, признали виновными по всем пунктам.

«В свою защиту могу только сказать…» Но Кардиналу нечем было защищаться, по крайней мере – в собственных глазах. Он снял с компьютера пакет с вещдоком. Оправдания нет, сказал он себе, перекатывая между большим и указательным пальцами, словно бусины четок, маленькие брелочки: трубу, арфу, виолончель.

«В свою защиту могу только сказать, что болезнь жены привела меня в настолько подавленное состояние, что я…» Нет. Он не станет прятаться за горем человека, которого обманул больше всего. Он стер предложение и набрал: «Оправданий у меня нет».

О господи, мысленно сказал он. Ни единого смягчающего обстоятельства? Никаких положительных черт нельзя добавить к этому образу бандита в полицейской форме? «Ни цента из этой суммы не предназначалось мне самому», – набрал он и быстро стер.

Это случилось во время первой госпитализации Кэтрин. Кардинал еще был младшим детективом в торонтском Отделе по борьбе с наркотиками и жил в постоянном кошмаре, видя, как душевная болезнь превращает жену в неузнаваемое существо – мрачное, безжизненное, подавленное до немоты. Это его ужасало. Ужасало, потому что он знал, что у него не хватит сил жить вместе с этим умственно ограниченным зомби, занявшим место яркой, веселой женщины, которую он любил. Ужасало, потому что в то время он еще ничего не знал о психических расстройствах, не говоря уж о сложностях воспитания десятилетней девочки фактически без матери.

Его пальцы нащупали сквозь пакет крошечную гитару.

Кэтрин провела два месяца в Институте Кларка. Два месяца с людьми, которые пребывали в настолько измененном состоянии сознания, что не могли даже написать собственное имя. Два месяца, в течение которых врачи успели испробовать на ней различные комбинации препаратов, что, кажется, только ухудшило ее состояние. Два месяца, на протяжении которых она узнавала мужа лишь временами. После мучительных внутренних споров Кардинал привез Келли повидаться с матерью, что, по мнению всех заинтересованных лиц, было ошибкой.