Она повернулась к Лангеланду, ее лицо выражало невероятную боль. Она смогла только прошептать ему:

– Это правда, Йенс? Это и есть то, чего ты мне так и не рассказал?

– Вибекке, я… – Куда только девалась его энергия – видимо, отказали все защитные механизмы. В его лице я мог прочитать лишь глубокое, почти бездонное отчаяние. – Я не смог об этом сказать… Никому! Я никогда и никому в этом не признался. – Внезапно он резко повернулся ко мне. – Как только он до этого докопался – не понимаю!

Я с любопытством взглянул на него.

– Я помню, – объяснил я, – как рассматривал вас там, на заседании суда в Фёрде, а потом в Бергене, и мне пришло в голову, что вы ужасно похожи. Оба долговязые, одинаково подергиваете головой – это генетическое сходство, его сознательно никак не спрячешь, как ни старайся. – Он сделал движение рукой, словно хотел все отрицать, но меня уже было не остановить. – И еще. Я помню точно, как вы описали мне Метте Ольсен в тот самый первый раз, когда я был у вас в кабинете в Бергене. "Юная, красивая" – это было сказано почти восхищенным тоном. Но что внушило мне самые серьезные сомнения – так это сроки.

– Сроки?

– Когда я был у Метте Ольсен в Йольстере в восемьдесят четвертом году, я заметил несоответствие: тогда я думал, что отцом Яна‑малыша был ее парень, с которым ее арестовали в аэропорту Флесланд, Давид Петтерсен… Но Ян‑малыш родился в июле шестьдесят седьмого, а Давид и Метте были арестованы во Флесланде тридцатого августа предыдущего года. Так что если они не уединились тайком от всех в Тингсхюсете, что совершенно немыслимо, значит, он не мог быть отцом мальчика.

Я подождал, пока до них дойдет смысл сказанного, и продолжил:

– А с каким другим мужчиной она общалась в то время? И не забывайте, что она до ноября, пока дело не попало в суд, сидела за решеткой. Однако она наверняка встречалась со своим адвокатом, причем обычно это происходит без всякого надзора, если я не ошибаюсь…

Он посмотрел на меня с выражением бесконечного смирения на лице. Вибекке перестала плакать и переводила взгляд с меня на мужа и обратно.

Лангеланд заговорил, и его голос был теперь почти таким же тихим, как и у нее:

– Я не мог… Во‑первых, я нарушил все устои адвокатской этики, а ведь это было одно из первых моих дел, Веум. Даже не моих – дело вел Бакке. Адвокат Верховного суда Бакке, мой начальник. Она забеременела… Это стало известно сразу после того, как ее выпустили. Я попытался уговорить ее… Но она сама настояла на том, чтобы оставить ребенка. Я сказал ей, что между нами никогда не может быть чего‑либо серьезного.

– Почему? – внезапно спросила Вибекке.

– Потому что у нее… она была…

– Не вашего круга? Так, наверное? – подсказал ему я. – Хиппарочка, возвращающаяся домой из Копенгагена, да еще и в высшей степени неподходящем обществе. И бог знает, с кем она там… И со сколькими… Такие мысли вас посещали?

Он расправил плечи:

– Что было, то было. Мы заключили договор. Я никогда нигде не был зарегистрирован как отец ребенка. Взамен я помогал ей и Яну‑малышу всегда и всем, чем только мог. Все эти годы.

– Да? Даже сейчас? – спросил я.

– Всем, чем мог, я сказал, – пробормотал Лангеланд, вновь съеживаясь на стуле, обращаясь больше к самому себе, чем к нам.

– А она все эти годы держала язык за зубами… Я имею в виду Метте.

Он посмотрел на меня измученными глазами.