|
Разобраться хотелось, но с непривычки это не по-лучалось. «Ну, нравилось бабе имя... – успокаивал он себя, – а что, имя древнее, мужественное...» И еще думал: «Ну, расцвела, да, чертовски расцвела. Разве в этом дело? Господи, да неужели это меня заело?» Дверь приоткрылась, мать без обычной задиристости спросила: – Какая-то Ляля звонит. Пойдешь говорить? – Нет. – А что сказать? – Скажи, что я издох. Что-нибудь навсегда. Мать молча прикрыла дверь. Илья сел на диванчик, сглотнул, судорожно погладил колени, встал, прошелся. Он чувст-вовал необходимость постоять на ногах, иначе ему казалось, что его перевернули на голову. Фо-нарь за окном торчал у дороги сбоку припека, сиротливо, и лужа под фонарем лежала сирот-ливо, такая нарядная, сверкающая лужа – и никому не нужна. Одинокий мокрый бегемот... Илья опять лег на спину, уставился в потолок. По дороге проезжали машины, и свет их фар то возни-кал на потолке, то пропадал. И его мучила эта странная связь потолка и дороги, существующих столь раздельно друг от друга, но все же связанных между собой неверным желтым светом мимолетных фар. Его мучила почему-то эта странная взаимосвязь дороги, машин, потолка, света фар, его жизни и того неуловимо-страдальческого, что увидел он в Наташином лице. Он слышал, как в столовой улеглась на его тахте бабаня, как возилась на кухне мать. Тогда, осторожно приоткрыв дверь, он на цыпочках мимо спящей бабани вышел в кухню. Мать энергично и сосредоточенно вытирала стол тряпкой. – Мать, – сказал он, – а вот если б тебе сатана пообещал счастья и молодости лет на пять-десят, ты б душу продала? «Очухался, золотко», – подумала мать и уже хотела ответить чем-то едким, но подняла го-лову, и сердце ее захолонуло: на нее исстрадавшимися серыми глазами, словно желая допытать-ся до единственной, необходимой ему истины, смотрел ее молодой Семен. – Продала бы? – настойчиво повторил он. – Не сомневаясь ни минуты, – твердо сказала она. – Нет, постой... Ты подумай: там же котлы кипят, в смоле варятся, на сковородках жарятся. Больно же! – Ну и что, там все жарятся! – горько возразила мать. – Посмотришь на всех, и тебе легче становится. Не то, что в жизни. Он вдруг ушел в коридор, слышно было, как открывается встроенный шкаф, как Илья что-то ищет, переставляет на полках банки. – У нас выпить ничего нет? – негромко спросил он из коридора. – Наливки какой-нибудь? – и опять появился в кухне, неприкаянный, с бестолковыми руками. – Вишневой какой-нибудь, или что там бабаня делает? Давай выпьем, мам... – Ну? – не шелохнувшись, словно не слыша его слов, спросила, мать, выжидающе-напряженно глядя на сына. – Привет тебе от Наташи. – Так... – жестко, как следователь на допросе, проговорила она. – Вот и все... Они замолчали. Мать смотрела на Илью, внимательно и жадно, словно это был не он сам, а какой-то посторонний человек, принесший ей весть о нем, о давно пропавшем, сгинувшем много лет назад и вдруг давшем знать о себе сыне. – Ты влюбился, – неожиданно сказала она. – Наконец-то ты влюбился, олух. В столовой усердно стрекотал маленький будильничек. – Дело не в этом, – тихо ответил сын. Он хотел еще что-то сказать, но махнул рукой и вы-шел. На рассвете он наконец вздремнул и спал часа полтора тревожно и тоскливо. Снилось, что бегает он, маленький и плачущий, в красной курточке, по чужим подъездам, сырым и холодным, ищет мать, а она вроде бы и мать, и одновременно Наташа. И нет ее нигде, потерялся Илья, потерялся маленький. Курточка красная намокла, зябко, есть хочется, да и сочинение надо успеть написать, как-никак, десятый класс, выпускной... В семь часов длинно и тошно зазвонил будильник. |
