ПОСЛАНИЕ К ЛЮДМИЛУ

С каким торжественным и радостным лицом,

С каким восторгом мне, Людмил, ты объявляешь,

Что, резвой Талии решившись быть жрецом,

Досуги ты свои театру посвящаешь.

Поверь, в том жалости, мой друг, нимало нет,

Кто вздумал дать тебе столь пагубный совет!

Скажи, какой злой дух, конечно в наказанье

За тяжкие грехи, внушил тебе желанье

На этом поприще твоих изведать сил?

Иль участь горькую не знаешь ты, Людмил,

В удел сужденную комическим поэтам?

Веселья все забыв, расставшись с целым светом,

Трудам всю жизнь свою ты должен посвятить,

С терпеньем слушать вздор, без ропота сносить

Насмешки остряков, нападки журналистов,

Суждения купцов, лакеев, копиистов, –

И словом, всей Москве отдав себя на суд,

За милость почитать, когда из снисхожденья,

Порядком осмеяв твое произведенье,

С ним вместе и тебя забвенью предадут.

Все это б доказать я мог легко примером, –

Но участи тебе других не можно ждать,

Уж верно, будешь ты у нас вторым Мольером;

Все станут и должны тебе рукоплескать.

Согласен и на то. Не скажем мы ни слова,

Как много ты ночей провел совсем без сна;

Положим, что твоя комедия готова,

Отдать ее в театр – забота лишь одна

Осталася тебе, – и вот из доброй воли,

Мытарства все пройдя, успеешь наконец;

Пиеса принята, расписаны все роли,

Друзья заранее плетут тебе венец,

Враги до времени свою скрывают злобу,

И ты, довольный всем, являешься на пробу,

Спешишь ее начать... О, бедный мой Людмил!

Крепись, мой друг, терпи! Час бедствий наступил.

Каких ты перенесть не должен испытаний,

Препятствий и досад, несносных истязаний...

Ты, верно, скажешь мне: «Все это не беда,

Награду приобресть не можно без труда».

Она перед тобой – твоя, в том нет сомненья!

И вот настал уж день желанный представленья;

На сцене ты давно – в ужасных суетах,

С смущеньем на челе, с улыбкой на устах.

К актерам всем в глаза с поклоном забегаешь,

Здесь руку жмешь слуге, там дядю обнимаешь,

И даже сам суфлер, попав к тебе в друзья,

Бросает вкруг себя взгляд важный и спесивый.

Но вот шумит партер – сей грозный судия,

В суждениях своих нередко торопливый;

Пробило шесть часов – знак подан роковой;

Хлопочет режиссер, актеров всех сзывая,

Оркестр гремит, и ты, с поникшей головой,

Смятение свое и страх едва скрывая,

Спешишь среди кулис прижаться в уголок.

Хоть скромность лишняя – не авторский порок.

Поверь, Людмил, в сии минуты ожиданья

Исчезнут все твои надменные мечтанья,

Надежда пропадет – твой труд, в котором ты

Доселе находил одни лишь красоты,

Представится тебе столь мелким и ничтожным,

Что, всякий уж успех считая невозможным,

Предвидишь торжество завистников твоих,

Погрешности забыть стараешься напрасно,

Ошибка каждая и каждый слабый стих –

Все все придет на ум теперь; ты видишь ясно:

Завязка сбивчива, интрига не верна, –

Так точно – боже мой! комедия дурна!

Все зрители должны дремать, заснуть от скуки...

Уже ты чувствуешь начало адской муки –

Ты слышишь злобный смех, и шиканье, и свист;

Ты видишь пред собой – о, страшное явленье! –

Как сердцем ледяным холодный журналист

Подробно описав постыдное паденье

И подписью скрепив твой смертный приговор,

В листах своих тебя выводит на позор!

Тогда, Людмил, с каким душевным сокрушеньем

Ты вспомнишь мой совет – винишь, клянешь себя.