Слюны же у нэпмана было много, потому что он курил.

   И когда он залез в вагон со своим твердым чемоданом и огляделся, презрительная усмешка исказила его выразительное лицо.

   -- Гм... подумаешь, -- заговорил он... или, вернее, не заговорил, а как-то заскрипел, -- свинячили, свинячили четыре года, а теперь вздумали чистоту наводить! К чему, спрашивается, было все это разрушать? И вы думаете, что я верю в то, что у них что-нибудь выйдет? Держи карман. Русский народ -- хам.

   И все им опять заплюет!

   И в тоске и отчаянии швырнул окурок на пол и растоптал. И немедленно (черт его знает, откуда он взялся -- словно из стены вырос) появился некто с квитанционной книжкой в руках и сказал, побивая рекорд лаконичности:

   -- Тридцать миллионов.

   Не берусь описать лицо нэпмана. Я боялся, что его хватит удар.

   Вот она какая история, товарищи берлинцы. А вы говорите "bolscheviki", "bolscheviki"! Люблю порядок.

   Прихожу в театр. Давно не был. И всюду висят плакаты "курить строго воспрещается". И думаю я, что за чудеса: никто под этими плакатами не курит. Чем это объясняется? Объяснилось это очень просто, так же, как и в вагоне. Лишь только некий с черной бородкой -- прочитав плакат -- сладко затянулся два раза, как вырос молодой человек симпатичной, но непреклонной наружности и:

   -- Двадцать миллионов.

   Негодованию черной бородки не было предела.

   Она не пожелала платить. Я ждал взрыва со стороны симпатичного молодого человека, игравшего благодушно квитанциями. Никакого взрыва не последовало, но за спиной молодого человека без всякого сигнала с его стороны (большевистские фокусы!) из воздуха соткался милиционер. Положительно, это было Гофманское нечто. Милиционер не произнес ни одного слова, не сделал ни одного жеста. Нет! Это было просто воплощение укоризны в серой шинели с револьвером и свистком. Черная бородка заплатила со сверхъестественной гофманской же быстротой.

   И лишь тогда ангел-хранитель, у которого вместо крыльев за плечами помещалась небольшая изящная винтовка, отошел в сторону и "добродушная пролетарская улыбка заиграла на его лице" (так пишут молодые барышни революционные романы).

   Случай с черной бородкой так подействовал на мою впечатлительную душу (у меня есть подозрение, что и не только на мою), что теперь, куда бы я ни пришел, прежде чем взяться за портсигар, я тревожно осматриваю стены -- нет ли на них какой-нибудь печатной каверзы. И ежели плакат "строго воспрещается", подманивающий русского человека на курение и плевки, то я ни курить, ни плевать не стану ни за что.

IX.

Золотой век

   Фридрихштрасской уверенности, что Россия прикончилась, я не разделяю, и даже больше того: по мере того, как я наблюдаю московский калейдоскоп, во мне рождается предчувствие, что "все образуется" и мы еще можем пожить довольно славно.

   Однако я далек от мысли, что Золотой Век уже наступил. Мне почему-то кажется, что наступит он не ранее, чем порядок, симптомы которого так ясно начали проступать в столь незначительных, казалось бы, явлениях, как все эти некурительные и неплевательные события, пустит окончательные корни.

   ГУМ с тысячами огней и гладко выбритыми приказчиками, блестящие швейцары в государственных магазинах на Петровке и Кузнецком, "верхнее платье снимать обязательно" и т. под. -- это великолепные ступени на лестнице, ведущей в Рай, но еще не самый Рай.

   Для меня означенный Рай наступит в то самое мгновение, как в Москве исчезнут семечки. Весьма возможно, что я выродок, не понимающий великого значения этого чисто национального продукта, столь же свойственного нам, как табачная жвачка славным американским героям сногсшибательных фильмов, но весьма возможно, что просто-напросто семечки -- мерзость, которая угрожает утопить нас в своей слюнявой шелухе.