Хлопнула входная дверь, я напрягся. Если это Блюдников, будет скандал. Бить бомжа я ему не дам!

Слава богу! Господь услышал мои молитвы и отправил нам своего посланника – батюшку Серафима. Он отряхнулся от снега, вопросительно посмотрел на бродягу. Ага, вот как хитровский ниндзя дошел до нас: я выглянул в окошко, там валил такой снег, что ничего не было видно.

– Поздорову ли все? – Серафим перекрестился на красный угол, который тоже сделал Кузьма. Вот как стал слуга больше занят по разным делам и меньше пить, ведь цены ему нет!

Я поздоровался с батюшкой, представил покрасневшую Вику. Почему то Серафим очень внимательно на нее посмотрел, потом, правда, учуял запах свежей бомжатины, попытался выставить Ваньку в комнату ожиданий. Не тут то было!

– Сначала надо осмотреть его ногу. – Я кивнул бродяге на кушетку, тяжело вздохнул.

Опять у меня тренировка отсутствия брезгливости. Как хорошо быть хирургом. Высшая каста, парят на Олимпе. Пациент попадает в руки чистый, обритый нянечками, а зачастую уже и усыпленный анестезиологами. Лицо закрыто, нюхать испражнения не надо. Местечко для операции уже выделено помощниками, надрез, зажим, отсос, еще отсос, так, что у нас там, ага… Ну все, дальше зашивает второй хирург, а я иду пить чай с медсестрами и коньяк с ординаторами.

Мечты и сарказм. На той же непроходимости кишечника иной раз так нанюхаешься, аж глаза слезятся. Не говоря уже о гнойной хирургии. После такого ни чаю, ни чего покрепче не захочется.

Гангрена у Ваньки развивалась, чернота уже охватила всю ступню, синева поднялась до колена. Я потыкал в разных местах пинцетом, посмотрел на Вику. Сегодня она держала себя в руках, падать в обморок не собиралась. Сама подала мне градусник.

– Тридцать восемь и одна. – Я положил термометр в спиртовой стерилизатор, достал деньги. – Сегодня же надо все решить. Иди, срочно мойся, вот тебе еще на одежду. – Я со вздохом добавил семь рублей (считай, дневной выручки нет). – Не пойдешь в больницу – уже на этой неделе можешь умереть. Понимаешь?

Бродяга мрачно наматывал портянку.

– Звать тебя как? – включился в разговор Серафим.

– Иваном крестили, – буркнул бомж.

– Слушай меня, Ваня, и запоминай. Не оказывать себе помощь – это, считай, как совершать самоубийство. Знаешь, что Господь делает с такими дураками после смерти?

– В огненный чан с серой кидает?

А хитровский то ниндзя, оказывается, подкован.

– И туда тоже. Без прощения и надежды на спасение. Запомни! Пойди, подожди в соседней комнате. Я сам схожу с тобой в ночлежку на Гончарной, там при ней баня есть.

Вика накинула платок, шубку – пошла за водой. Мы остались в кабинете со священником одни. Пока я прибирался после бомжа, Серафим сунул везде свой нос – за ширму, потрогал иконы в красном углу…

– Непорядок у тебя, Евгений Александрович. – Батюшка все таки решился на откровенный разговор. – Незамужнюю девицу пользуешь как санитарку. Без догляду старших женщин.

А я ведь ждал этого разговора.

– Она не просто девица, дочь профессора Талля, нашего известного доктора и физиолога. С детства знает врачебное дело.

– Все понимаю, – покивал священник. – Но ведь девица же!

Уже вообще то нет. Я отвернулся, зажег спиртовку, чтобы поставить прокипятить инструменты. Главное, чтобы лицо не выдало. Делаем покер фейс.

– Нажаловался кто? – поинтересовался я.

– Не без этого, – вздохнул Серафим. – Евстолия горбунья. Ужо и жалобу генерал губернатору хочет писать.

– А чего не в Петербург сразу?

Мы посмеялись, но грустно так. Эту Евстолию я помню. Закрытый перелом предплечья. Пропальпировал, наложил гипс, отпустил восвояси, даже не взяв денег.