По поводу разноголосицы кальвинистов Бруно высказался не очень точно. По второстепенным богословским и философским вопросам она действительно существовала. Это свидетельствовало о слабой теоретической подготовке и отсутствии философских традиций у кальвинистов. Католики были несравненно серьезнее подготовлены и рассуждали на более высоком философском уровне.

Однако в принципиальных вопросах догматизм кальвинистов был жестким, отклонения от канонов резко пресекались. В этом протестанты перещеголяли правоверных католиков. Скажем, члены женевского магистрата ходили по домам, приглашая приезжих иностранцев посетить церковь. Те, кто после трех приглашений не приходил к обедне, высылались из города.

…Пьер де ля Раме, более известный под латинским именем Рамус, профессор Парижского университета, перешел из католичества в кальвинизм. Он полагал, что его выступления против схоластиков, не отступающих от идей Аристотеля, будут поняты и оценены в Женеве. Он написал Теодору Беза о своем желании преподавать в Женевском университете. И получил ответ: «Женевцы раз навсегда постановили ни в логике, ни в какой-либо иной отрасли знания нисколько не отклоняться от положений Аристотеля». А вне официальной переписки женевские философы-богословы называли Рамуса псевдодиалектиком и смутьяном. (Пьер де ля Раме был убит в Варфоломеевскую ночь как гугенот.)

Аристотель — высокий авторитет для католических теоретиков — у кальвинистов превратился в непререкаемого вещателя истин.

Бруно едва скрывал негодование. Мысли Аристотеля превращались в орудие подавления свободомыслия! Святая ослиность и тут показывала свои длинные волосатые уши. Философию сделали разновидностью догматического богословия!

В диалоге «Изгнание торжествующего зверя» Бруно словами одного из действующих лиц так отозвался о кальвинистах: «Да искоренит герой будущего эту глупую секту педантов, которые, не творя никаких добрых дел, предписываемых божественным законом и природою, мнят себя избранниками бога только потому, что утверждают, будто спасение зависит не от добрых или злых дел, а лишь от веры в букву их катехизиса».

Пожалуй, близкое знакомство с учением Кальвина несколько примирило Бруно с католицизмом. Последнее имело долгую историю, свои традиции. Зачем же силой внедрять новшества, которые ничем не лучше того, что было прежде и стало привычным? Зачем новая вера, которая не лучше старой?

Да и эта «новизна» основана на давно устаревших идеях. Не предлагается, в сущности, ничего нового, кроме новых ошибок и гонений, новых толкований давным-давно истолкованного на разные лады Аристотеля.

Увы, понимают Бруно очень немногие. Он подобен зрячему среди слепых. Его доводы вызывают недоумение и протесты. Он негодует. «Некоторые попугаи Аристотеля, Платона и Аверроэса» довели, по его мнению, философию до того, что «для народа слово философ значит обманщик, бездельник, педант, жулик, шут, шарлатан, годный для того, чтобы служить для веселого времяпровождения в доме и для пугания птиц в поле».

Он критикует Аристотеля (но прежде всего, его последователей) за отступления от научного метода, за то, что он порой рассуждает «не столь ясно и обоснованно, сколь божественно, возвышенно» и выступает не как философ, а «скорее в качестве прорицателя», не допуская возражений и сомнений; он закрывает рот тому, кто хотел бы знать больше…

Вот истоки его неприязни к Аристотелю. Сами по себе идеи великого философа ему нередко представляются верными. Возмущает отношение церкви к мыслителю как вещателю истин: «Именно так многие… гневаются, горячатся и пускают в ход кулаки из-за Аристотеля, хотят защищать учение Аристотеля, являются врагами недругов Аристотеля, хотят жить и умереть ради Аристотеля, а сами не знают даже, что означают заглавия книг Аристотеля».

На этот упрек (в диалоге Бруно «Пир на пепле») педант Пруденций только и находит ответ: «Я низкого мнения о вашем мнении и нисколько не уважаю вашего уважения».