— Благослови, батюшка протопоп.

Как же не благословить склонённую царскую голову? Благословил.

   — К вечерне идёшь?

   — К вечерне, великий государь.

   — Надо тебе место подыскать. Помолись обо мне, грешном. Помолись о царице, о царятах моих, а пуще об Алексее Алексеиче. Похварывает. Девицы мои уж такие резвые, щёки как яблоки, а царевичи — что старший, что младший — болезные.

   — Помолюсь, великий государь. Бог милостив.

Царь сел в карету, поехал, а к Аввакуму Богдан Матвеевич Хитрово прыг из возка.

   — Благослови, протопоп. Помолись обо мне, грешном.

За Хитрово следом князь Иван Петрович Пронский, главный воспитатель царевича Алексея.

   — Благослови, батюшка!

За Пронским князь Иван Алексеевич Воротынский.

   — Благослови, Аввакум Петрович! Домой тебя к себе жду. Завтра же и приходи, хоть к заутрене. Помолимся.

Диво дивное! Вчера ты никто, в избушке доброго человека теснишься, а ныне к тебе толпой идут именитейшие люди. Куда денешься — царская любовь!

Ответил Аввакум князю Воротынскому с достоинством:

   — На заутреню не поспею, в иное место зван. На обедню к тебе приду.

   — Тогда уж приходи на обед.

   — Благодарствую.

Никто никуда протопопа не звал, да пусть невольно возносятся. Перед Богом все равны.

В Успенском соборе хотел вечерню стоять, да передумал. Отправился в дом к Федосье Прокопьевне, к боярыне Морозовой.

Двери вдовьего дома отворились перед протопопом без мешканья. Встретила его на крыльце казначея Ксения Ивановна.

   — Боярыня слушает вечерню, не смеет с места сойти, чтоб тебя, протопоп, встретить.

   — Проводи и меня в церковь, вместе с боярыней помолимся, — сказал Аввакум и посокрушался: — Грешен, припоздал. Сам согрешил и других в грех ввожу.

   — Боярыня тебе рада, — объявила Ксения Ивановна и пошла впереди, показывая дорогу.

В просторных сенях было светло, пахло мятой, полынью. Первая комната зело удивила протопопа. Полы крашены белой блестящей краской, стены обиты белой узорчатой тканью, будто изморозь выступила. Другая комната была красная, тёмная, тесная. Громоздились шкафы, сундуки, столы. Тяжёлые, витиеватые от резьбы. Всё морёный дуб да красное заморское дерево. Пол выложен яшмой. Иконы на стенах тоже тяжёлые, огромные. Все в ризах, серебро, позолота. На венцах драгоценные каменья, жемчуг.

Книга на столе чуть не со стол. Обложена золотом, а по золоту — изумруды. Аввакум остановился, озирая сокровищницу, но Ксения Ивановна отворила уже следующую дверь, ждала на пороге. Вошли в светлицу. Комната оказалась совсем нехитрая. Дюжина окон по шесть в ряду. Изразцовая золотистая печь, голые лавки. На полу домотканые крестьянские дорожки, на стенах покровы: кружева, всякое плетение. Иконы тоже крестьянские. Прялки возле окон, пяльца.

   — Сюда, батюшка, сюда! — шёпотом звала Ксения Ивановна, пропуская Аввакума в комнату-молельню.

Обдало запахом ладана, свечей. Свечей было много, но после светёлки глаза не видели.

Поскрипывало кадило, женский голос читал псалом, и в этом голосе трепетала лихорадка.

   — «Господи! силою Твоею веселится царь и о спасении Твоём безмерно радуется».

Чтение оборвалось на мгновение, а когда возобновилось, голос прозвучал, как из колодца:

   — «Ты дал ему, чего желало сердце его, и прошение уст его не отринул, ибо Ты встретил его благословениями благости, возложил на голову его венец из чистого золота.