|
- Я устроил так, чтобы она перешла в такой же дом в Йере, а потом, когда с твоей помощью у меня завелась монета, я съездил за ней... Констанс все глядела на него одним глазом, и это мешало сосредоточиться. Приходилось менять выражение лица. А на третьем этаже в доме напротив все так же торчало деревянное лицо паралитика. - Когда я представил ее как свою сестру, то почти не соврал. Ведь мы и в самом деле с Луизой все равно что брат и сестра. И тут Констанс заговорила, или, вернее, из аморфной массы, состоявшей из тела и белья, донесся разобиженный голос: - И вы не были имеете? - Случалось. Но только вначале, года три назад, когда я захаживал как клиент в то самое марсельское заведение, где она жила. Потом мало-помалу это почти сошло на нет... - Почти? - Слишком уж хорошо мы друг друга знали, чтобы... И снова раздался голос, более ясный, более подозрительный: - А здесь, у меня, вы никогда не... - Никогда! - А по утрам, когда я уходила за покупками? Она зашевелилась. Из бесформенной массы показалась голова, потом обозначилось тело, она села на кровати, с опухшим лицом, растрепанными волосами, мокрой щекой. - И ты мог так со мной поступить? - Нет! Клянусь тебе, что с тех пор, как мы здесь, мы с Луизой ни разу не переспали. - И даже не целовались? Она произнесла это трагическим голосом, и Малыш Луи еле удержался, чтобы не прыснуть в кулак. - В губы - нет! - И вы не ласкали друг друга? - Да я же говорю тебе - нет, глупая ты толстуха! Ничего не поделаешь! Ему остается только это. Он наклонился, обнял ее, прижался щекой к ее мокрой щеке и теперь, когда она смотрела на него, говорил, говорил своим низким, слегка надтреснутым голосом, зная, как звук его волнует женщин: - Я, сама понимаешь, не святой, но такого никогда бы не сделал... И уж лучше мне быть таким, как я есть, чем заниматься ремеслом того господина, который сейчас приходил сюда. Легко судить других, когда в жизни тебе отказу не бывало. А я... Когда я был мальчишкой, меня все называли беженцем. "Не выбрасывай старые штаны, - говорили они. - Оставь их для маленького беженца..." И меня одевали в обноски со всех мальчишек в Ле-Фарле... А моя мать делала всю черную работу у старика Дютто и так уставала, что и на женщину стала не похожа. - Замолчи! - прошептала Констанс. Но он не хотел молчать. Он чувствовал, что задел ее слабую струну. Слыша музыку Шопена и голос Нюты за стеной, он совсем расчувствовался. Он мог бы вот так же прижаться к ней, плакать, толковать ей, что они оба всего лишь бедные ребятишки, и, целуясь сквозь слезы, жаловаться на судьбу. - А Дютто даже не стеснялся, - продолжал он. - Когда ему хотелось, просто звал мою мать к себе в комнату, запирая у меня перед носом дверь. Он такой уродливый. Это итальянец и, хотя он живет во Франции вот уже сорок лет, так и не научился по-французски. Он ни с кем не разговаривает, всех ненавидит, всех презирает, уверен, что ему завидуют из-за денег. Однажды я застал его, когда он учил разным мерзостям мою сестру, а той было четырнадцать. Я сказал про это матери. А вышло так, что он ее же и поколотил... Разве это детство? - Тс-с!.. Перестань думать об этом. |
