образ святого Меркурия  Смоленского,  того,  чьи  железные сандалии  и  шлем

хранятся на солее  в древнем соборе  Смоленска. Мы слышали: был Меркурий муж

знатный, призванный к спасению от татар Смоленского края гласом иконы Божьей

Матери  Одигитрии  Путеводительницы.   Разбив  татар,  святой  уснул  и  был

обезглавлен  врагами.  Тогда, взяв свою главу  в руки, пришел он к городским

воротам,  дабы  поведать  бывшее...  И  жутко  было  глядеть  на суздальское

изображение безглавого человека, держащего в одной  руке мертвенно-синеватую

голову в шлеме, а в другой икону Путеводительницы, -- на этот, как говорили,

заветный образ дедушки, переживший несколько страшных пожаров, расколовшийся

в  огне, толсто окованный серебром и  хранивший на  оборотной стороне  своей

родословную  Хрущевых,  писанную под  титлами. Точно в  лад с  ним,  тяжелые

железные задвижки  и вверху  и  внизу висели  на  тяжелых половинках дверей.

Доски пола  в зале  были  непомерно  широки,  темны и скользки, окна малы, с

подъемными рамами. По залу,  уменьшенному двойнику того самого, где  Хрущевы

садились за стол с  татарками, мы прошли в гостиную. Тут,  против  дверей на

балкон,  стояло когда-то фортепиано, на котором играла тетя Тоня, влюбленная

в  офицера  Войткевича, товарища  Петра Петровича. А дальше зияли  раскрытые

двери в диванную, в угольную, -- туда, где были когда-то дедушкины покои...

     Вечер  же был сумрачный.  В тучах, за окраинами  вырубленного сада,  за

полуголой ригой и серебристыми тополями, вспыхивали зарницы, раскрывавшие на

мгновение  облачные  розово-золотистые  горы.  Ливень,  верно,  не  захватил

Трошина леса, что  темнел далеко  за садом, на косогорах за оврагами. Оттуда

доходил  сухой, теплый запах  дуба,  мешавшийся с запахом зелени,  с влажным

мягким  ветром, пробегавшим  по верхушкам  берез,  уцелевших  от  аллеи,  по

высокой крапиве, бурьянам и кустарникам  вокруг балкона.  И  глубокая тишина

вечера, степи, глухой Руси царила надо всем...

     -- Чай кушать пожалуйте-с,-- окликнул нас негромкий голос.

     Это  была  она,  участница  и свидетельница  всей этой  жизни,  главная

сказительница ее, Наталья. А за ней, внимательно глядя сумасшедшими глазами,

немного согнувшись, церемонно скользя  по темному гладкому полу, подвигалась

госпожа  ее.  Шлыка  она  не  сняла,  но  вместо  халата на  ней было теперь

старомодное барежевое  платье, на плечи  накинута блекло-золотистая шелковая

шаль.

     -- Ou  etes-vous,  mes  enfants? --  жантильно улыбаясь, кричала она, и

голос ее, четкий  и резкий,  как голос попугая, странно  раздавался в пустых

черных горницах...

III

     Как в  Наталье,  в ее  крестьянской простоте, во  всей ее прекрасной  и

жалкой  душе,  порожденной  Суходолом,  было  очарование  и  в  суходольской

разоренной усадьбе.