Пахло  жасмином  в  старой гостиной  с покосившимися  полами. Сгнивший,

серо-голубой  от времени балкон, с которого,  за отсутствием  ступенек, надо

было спрыгивать, тонул  в крапиве, бузине, бересклете. В  жаркие дни,  когда

его  пекло  солнце,  когда были  отворены осевшие стеклянные двери и веселый

отблеск  стекла передавался в тусклое овальное  зеркало,  висевшее  на стене

против двери, все вспоминалось нам  фортепиано  тети Тони, когда-то стоявшее

под этим зеркалом. Когда-то играла она на  нем, глядя на пожелтевшие  ноты с

заглавиями  в завитушках, а он  стоял  сзади, крепко  подпирая  талию  левой

рукой, крепко сжимая челюсти и  хмурясь. Чудесные бабочки --  и  в  ситцевых

пестреньких  платьицах, и  в  японских нарядах, и в  черно-лиловых бархатных

шалях -- залетали в гостиную. И перед отъездом он с сердцем  хлопнул однажды

ладонью по одной из них, трепетно замиравшей  на крышке фортепиано. Осталась

только серебристая пыль. Но, когда  девки, по глупости, через несколько дней

стерли  ее, с тетей Тоней сделалась  истерика. Мы выходили  из  гостиной  на

балкон,  садились на теплые доски  -- и думали,  думали. Ветер, пробегая  по

саду, доносил до нас шелковистый шелест берез с атласно-белыми, испещренными

чернью  стволами  и  широко  раскинутыми зелеными  ветвями,  ветер,  шумя  и

шелестя,  бежал с  полей  -- и  зелено-золотая  иволга вскрикивала  резко  и

радостно,  колом  проносясь  над  белыми  цветами   за  болтливыми  галками,

обитавшими  с  многочисленным родством  в развалившихся трубах  и  в  темных

чердаках, где пахнет старыми кирпичами и через слуховые окна полосами падает

на  бугры  серо-фиолетовой  золы золотой свет; ветер  замирал, сонно ползали

пчелы по цветам у балкона, совершая  свою неспешную работу,  -- и  в  тишине

слышался  только ровный,  струящийся,  как непрерывный мелкий дождик,  лепет

серебристой листвы тополей... Мы бродили по саду, забирались в глушь окраин.

Там,  на  этих  окраинах,  слившихся  с   хлебами,  в  прадедовской  бане  с

провалившимся потолком, в той самой бане,  где Наталья хранила  украденное у

Петра Петровича  зеркальце, жили белые  трусы.  Как они мягко выпрыгивали на

порог, как странно, шевеля усами и  раздвоенными  губами, косили  они далеко

расставленные,  выпученные глаза на высокие татарки,  кусты белены и заросли

крапивы,  глушившей терн и вишенник!  А в полураскрытой  риге жил  филин. Он

сидел  на  перемете, выбрав место  посумрачнее,  торчком подняв уши, выкатив

желтые  слепые зрачки  -- и  вид  у него был  дикий, чертовский.  Опускалось

солнце  далеко  за садом,  в  море  хлебов, наступал вечер, мирный и  ясный,

куковала кукушка в Трошином лесу, жалобно звенели  где-то над лугами жалейки

старика-пастуха Степы... Филин сидел и ждал ночи. Ночью все спало -- и поля,

и деревня, и усадьба. А филин только и делал, что ухал и плакал. Он неслышно

носился вкруг риги, по саду,  прилетал к избе  тети Тони, легко опускался на

крышу -- и болезненно вскрикивал.