Эх…, тяжкие настали времена.

Ладно бы, если бы господарь просто был с причудами и сношал бы молодку не в первую её ночь, а после рождения первого её ребёнка. Но нет же! Он вообще селянок не сношал!

Только жену свою и сношает, тьфу, моральный урод проклятый, Баргово он семя…

Выродятся добрые люди Сабаса, нет уж сомнений никаких — выродятся. Ибо господарь, столь злобским оказался, что не желает он светоносным своим естеством делиться с селянами. Тьфу на него — сам Барг его послал не иначе. А что говорят, мол, Святой король его поставил — брехня.

Или же, что Пирайи считал более вероятным, Святого короля, с пути истинного спутал, да сбил, Барг, апосля Святой войны ему явившись. Ну а как иначе объяснить, что Святой король, сквозь пальцы смотрит на такое чудовищное падение морали средь селян своих и полнейший разврат?

Шутка ли! Господарь и сам девок сельских не сношает и воинам своим не велит. Это вообще как понимать? А где ж будут крепкие-то селяне рождаться, как вообще? Если сношают девок только кучи навозные, что в земле копаются ручищами своими похабными — как вот из них, крепкие селяне явятся в мир этот с благоволения Привы? Тут уж никакой надежды, Пирайи уж и не думал о том почти — раз уж Боги помутили голову короля, что тут сделаешь, что тут скажешь?

Сабас погружается в порок и разврат, он сползает в пучину, в которой ждёт его сам Барг.

Увы.

Пирайи забил трубку новой порцией табака и закурил. На улице пустынно, утро ещё, а народу нет — обленились совсем. Уже и спят на час больше, чем положено было при господарях прежних. Да что там, порок проник в умы и сердца столь глубоко, что на днях сосед его, с села соседнего привёз покупку новую. Надел и с ней вышел на улицу. Пирайи как увидел, чуть с сердечным приступом и не слёг — глупец тот, с мечом на поясе вышел на улицу! Он как в себя пришёл, уж было хотел кинуться к глупцу, да накостылять, как положено, да меч тот выкинуть поскорее, но поздно было — на улице сельской, появился конный отряд. То воины господаря прибыли за двадцатиной. На днях сосед этот, коров забивал, а по порядку новому, двадцатую часть от всех тех забитых коров, в виде мясу, а ещё лучше в виде живых коров, положено было господарю отдавать. Вот за тем и приехали те воины…, Пирайи тогда устало сел на свой пенёк и с печалью смотрел на соседа — с детства его знал. А теперь вот оно как. Хоть и не оправдывал он соседа своего, за столь страшную его повинность пред воинами господаря и пред господарем самим, но всё же жалко ему было соседа своего. Сейчас доедут воины до него, завидят меч тот и как в прежние времена — накажут они сурово и справедливо, за то, что навозный червь, посмел оружие в руки взять.

Пока ехали воины, пока стоял сосед белый как мел, в ногах силу потерявший, с месту двинуться и вовсе неспособный — вон и по штанам уже потекло, понял негодяй, какое ужасное преступление свершил. Так вот пока ехали, смотрел он на соседа и горестно головой качал. Да вспоминал, как они с ним в детстве, бывало, в поля играть убегали, а потом вернутся, накостыляют им конечно, а оно как же без этого? Мальцов бить надо почаще и посильнее, а то ведь не поймут ничего. Ему отец тогда руку вот сломал — от усердия это он, не со зла, всё ведь во благо Пирайи, чтоб понимал мальчишка, как оно должно себя вести в землях господаревых, ежели навозной кучей ты родился. Вспоминал Пирайи, как вместе они на улице с соседом-то слёзы горькие лили, что их вот так, да так вот сильно и всё печальнее и тоскливее становилось ему.

Воины доехали до едва живого от ужаса соседа и стали коней привязывать. Потом о двадцатине спросили. Один из воинов господаревых, на меч глянул, спросил чего без ножен меч тот, заржавеет ведь…, а потом пошли за коровами соседскими, что как двадцатину оставил он со вчера ещё.

Люди из домов выходили, у дверей кучками сбирались и смотрели, глазами круглыми, а Пирайи тот и вовсе чуть на месте и не помер.