Присев к столу, он жадно оглядывал праздничное изобилие. Впечатление, будто находится не в таежной глухомани – в московской ресторации самого высшего разряда.

Вообще то, побывать в ресторане рядовому сотруднику уголовного розыска довелось всего навсего один раз. Тогда он вместе с ребятами из службы наружнего наблюдения отслеживал видного вора в законе, главаря одной из многочисленных московских криминальных группировок. Да и то заказывали только кофе с диетическими булочками. Дорогостоящие бутерброды и пирожные ели «глазами»…

– Спасибо, – пробормотал Тарасик, выразительно прикрыв хрустальную рюмку узкой ладонью. – Но я не пью… И – потом – сыт, недавно обедал, – добавил он, сглотнув тягучую слюну.

Куда там! Толкунов с одной стороны, Евдокия – с другой накладывали на его тарелку салаты, колбасу, поросятину. Прапорщик разливал коньяк.

– По таежному обычаю, – приговаривал он, – гостя встречают не словесами – выпивкой да закуской. Станете отказываться – обидите.

Пришлось согласиться. Правда Тарасик по примеру Серафима не заглотнул всю рюмку – культурно пригубил. И не стал метать в рот закуски – отщипнул вилкой кусочек поросятины, намазал его злым хренком, интеллигентно пожевал. Потом, так же вдумчиво, расправился с тонким кружком сырокопченной колбасы.

– Готовы к поездке? – отложив в сторону вилку, осведомился он. – Жена не возражает?

При заманчивом словечке «жена» Евдокия расплылась в радостной улыбке. Прикрыла разгоревшееся лицо полотенцем, испытующе поглядела на сожителя. Как он отреагировает – согласится или, наоборот, гневно нахмурится?

Толкунов ограничился пренебрежительным покачиванием головы. Дескать, спрашивать мнение у бабы все равно, что советоваться с забором.

– Дак, я што, – разочарованно забормотала женщина. – Дело мужицкое, пущай едет, коли нужно… Без моего Серафимушки в отряде шагу не шагнут, – не преминула она похвалить сожителя.

– А как дети? Без отца не соскучатся? – не унимался сыщик. – Правда, судя по возрасту Серафима, они уже взрослые.

О возрасте возможной матери мифических детей Добято не упомянул. Все женщины, начиная от малолеток и кончая старухами, считают себя молодыми и привлекательными. Усомниться в этом – нанести тягчайшую обиду.

Толкунов снова предпочел промолчать. Евдокия приняла его молчание за разрешение говорить. Всхлипнула, вытерла намокшие глаза и неожиданно разоткровенничалась. То есть, поступила именно так, как добивался от неё хитрый сыщик.

– У нас с Серафимушкой нету обчих детей… А вот от первого муженька, земля ему пухом, имеется сынок. Феденька. Хороший парнишка, ласковый… Вот пусть Серафим сам скажет…

Никогда не видящий «пасынка» Толкунов одобрительно кивнул. Не затевать же в присутствии москвича семейную разборку, не упоминать же о живущей в Хабаровске законной половине, в «содружестве» с которой страстный Серафим настрогал четырех ребятишек?

– Бывает, – посочувствовал Тарас Викторович, узнав о том, что Феденька осужден невесть за какие прегрешения перед законом. – У моего друга сын тоже – на зоне. Недавно прислал весточку. Да не по почте – через освобожденного приятеля.

Вымолвил и выжидательно умолк. Самое время Евдокии признаться, рассказать о наведавшемся к ней туберкулезнике. А она, недавно стрекочащая на подобии швейной машинки, почему то отвернулась к печи и загремела кастрюлями и чугунами.

Для сыщика молчание «подследственной» – красноречивое признание. Настаивать, ещё раз наводить женщину на больной для неё разговор? Стоит ли заниматься зряшным делом, как бы не навредить?

И все же попробовать не мешает.