— Порядок, чик-чик-чик-чик… Морской порядок, — как в бреду бормотал Генка, — пробили пробку, все о’кей… Все, дед.

Петр Никитич молча кряхтел.

— Инструмент только оставили там, на шлейфе. Сил не было тащить. Сгубить он нас мог. Завтра надо забрать. Все завтра, — бормотал, не выходя из бреда, Генка, но тут надвинулась на них темная коробка офицерского балка, чему моряк обрадовался несказанно, будто золотую рыбку поймал. Облизал мерзлые губы, словно огнем опалил ими язык, улыбнулся: — Дошли-таки… А?

— Морду бы тебе набить, чтоб без страховки не ходил, — Петр Никитич переборол свою немоту, смутился от собственных слов, толкнул унтом дверь офицерского балка. Алика прислонил к косяку — постой, мол, парень, охолонись немного, отдохни, Генку повел вовнутрь.

— Не злись, дед… — медленно, перебарывая себя, говорил Генка, — мы и не в таких морях бывали… не такие шторма видели… Чик-чик-чик-чик… Два человека… это вполне достаточно, чтобы одну пробку… ликвидировать… Но ты прав, Никитич… в сильные морозы с собой… надо третьего человека для страховки брать. Чтоб начальство наше… меньше пужалось… и не переживало за нас.

Петр Никитич молча сунул ему под нос кулак, усадил на койку.

Пошел за Аликом, тоже притащил в балок. Одного за другим разул, раздел, растер ноги. У Генки за пазухой он неожиданно нашел мятую гвардейскую бескозырку с оранжевыми ленточками. Хмуро посмотрел на нее, словно прикидывая, зачем же парень носит головной убор за пазухой, нахлобучил Генке не голову.

На следующий день, когда ребята проснулись, ящик с инструментом, прочие причиндалы, которые они оставили на шлейфе, — все это было уже в балке: Петр Никитич по вчерашнему следу нашел место пробоя, забрал оставленное добро, принес в городок.

В этот день не работали — отдыхали после вчерашнего. Да и день-то был актированным — мороз за пятьдесят.

Утром Генка долго ничего не слышал вокруг, ни один звук не проникал в бездумную голубую цветь его сна, в тепло яркой, не Знающей снега земли, где царило солнце, был ясный прозрачный день, чистое море с пенной канвой по берегу, отливающие радужными крапинами валуны, тихий, с металлическим звоном — тонким, в серебро — шелест пальм, их судно, стоявшее на рейде, и ребята, по гибкому веревочному трапу спускающиеся в воду.

Генка лежал под одеялом, вытянувшись в струнку, задрав вверх подбородок, украшенный козюлькой-веретеном. Лицом он за прошедший день исхудал, щеки подобрались, скулы остро проступили, в глазницах — желтизна, будто разбавленным йодом помазали, нос облупленный, в черных застругах помороженной кожи. Любка Витюкова, когда вошла, то чуть не охнула, но сдержала себя, боясь разбудить Генку-моряка, боясь и другого — вдруг в ней возьмет верх бабье, жалостливое, слезное — то самое, что не должно брать верх. Ведь не муж ей этот низкорослый морячок, никто он ей, случайный знакомый, гость их городка — прибило на несколько дней волной, и скоро та же волна унесет его в другое место. А в другом месте, может быть, своя Любка-комендантша есть, красавица почище ее.

Но глаза ее обволокло чем-то горячим, обидным, она даже не поверила: неужто так пробрало? С чего бы? Вспомнилось вдруг прошлое, песня, которую пели чисто, высоко ее лучшие товарки, — где они сейчас? Тоже, поди, замуж повыходили — и, дай бог, удачно, не как она. И чтоб детишки, поколение последующее, было послушным, добрым. И будто бы мелодия родилась в ней самой, возвратясь из прошлого, нежная, как липовый цвет, и слова, которые она уже начала забывать, тоже будто бы возвернулись, и вместе с ними — щемящее торжество, радость обретения, белое кипение садов и щекотный сладкий дух весны, проснувшихся трав и злаков, дух цветения.