— Тю! — не веря, усмехнулся Ростовцев, находившийся в этот момент в «диогеновой бочке». Генке показалось, что недобро усмехнулся. Проговорил: — А впрочем… Вертолеты в такой мороз не ходят, мяса свежего не скоро подвезут… Давай, угощай!

— Нет, я серьезно.

— И я серьезно, — испытывая Генку, сказал Ростовцев.

— Мы с Аликом третьего дня… или четвертого? В общем, когда шлейф чинили, видели несколько стай. Совсем недалеко от балков. — Генка-моряк выпил стакан компота, сиротливо стоящий на столе, разгреб ладонью воздух перед ртом: — Чик-чик-чик-чик! — Облизал губы. — Имеем шанс десяточек на вертел насадить. А? Пустая бутылка из-под шампанского есть?

Ростовцев усмехнулся снова.

Пустая бутылка из-под шампанского нашлась, литая, черно-зеленого толстого стекла, пылью, будто пеплом присыпанная. Генка-моряк отер ее, потребовал хрипловато-зычно:

— Кипятку!

Кипятка не было, но вскипятить полчайника — плевое дело, десять минут, и в железном эмалированном нутре уже фыркала, гулко шлепала рвущимися пузырями крутая жгучая вода. Кряхтя и пришептывая: «чик-чик-чик-чик», Генка слил кипяток в бутылку, заткнул горлышко газетной пробкой.

— Вот и вся любовь! — изрек он. — А теперь бы ягоды бруснички… Ну, ребят, у кого ягода брусника с собственного огорода сохранилась, а?

И брусника нашлась, мороженая. Алые катышки твердые, как свинцовые дробины. Генка-моряк ссыпал дробь в карман.

— Все, ребят, двинул я на промысел.

Он поднял воротник, нахлобучил поглубже малахай на голову, вышел из «диогеновой бочки». Слышно было, как хлопнула дверь тамбура и каменно заскрипел снег под Генкиными кисами.

Генка-моряк пошел наискось от балков, на ощупь раздвигая плотные, как старая загустевшая сметана, лохмы морозной белесости, — в направлении леска, чахлой рвущейся ниткой вдавившегося в горизонт — там, в снежной целине, сейчас и засела-попряталась куропачья несметь, холод пережидая. Но холод холодом, а есть-то им хочется, поэтому Генка и приготовил птицам куропаткам кое-что вкусненькое, подарок, так сказать. Много куропаток брать он не будет, а по-божески, чтоб ребят свежим мясцом побаловать, возьмет. Он отошел метров на триста, остановился, оглядел снеговой пятак, насколько позволяла морозная лохматура, поморщился от какой-то странной быстрой боли — он даже не понял, боль это или озноб, настолько быстро его пробил электрический разряд, запыхтел, зачичикал, ровно паровоз, подумал о застывающих в морозных лунках куропатках и снова поморщился, поерзал плечами под дошкой — мороз-то, не приведи господь, чик-чик-чик-чик, какой крутой мороз.

Бутылка из-под шампанского, в которую был налит кипяток, горячила тело, он подумал о балочном тепле, о Любке, и ему сделалось немного веселее, ознобная боль пропала.

Твердая, фанерной ломкости корка снега была сверху присыпана легкой пылью, похожей на пух бабьего лета, на одуванчиковое перо, и в пуху этом четко отпечатались крестики — следы куропаточьих лап. И все же поляна ему не понравилась, поэтому, пустив длинную гулкую струю изо рта, Генка полыхал привычно, продавливая сквозь губы: чик-чик-чик-чик, пробежал еще немного, к леску, в ту сторону, где они с Аликом мерзли, пытаясь совладать с газовой пробкой. Деревья были стылыми, и от этой стылости — прозрачными, они буквально светились насквозь. На бегу деревья тряслись и подпрыгивали. Несмотря на мороз, цепко впивающийся в нос, в щеки, в каждую малость оголившуюся на бегу частицу лица и рук, Генке стало весело, легко, словно не было только что пробившего его насквозь озноба, совсем не думалось о том трудном, что было вчера и что еще будет завтра — такой уж характер был у Генки.