— Не разрежешь, — усомнилась Любка, — он же из ваты.

— Спорим?

— На что?

— Ни на что. На что спорят только… Ну, эти самые… — Генка хотел было выругаться, но споткнулся. — Мягко говоря, нехорошие люди, ясно? — проговорил он. — Мы с тобой — из другой категории. Смотри! — Генка чиркнул спичкой, запалил ее, подставил под мундштук. Торец сигареты зашипел сыро и громко, будто ветка, принесенная с мороза и неотогретой засунутая в печку, начал ежиться, из него закапала какая-то жижка. Генка дунул на спичку, послюнявил пальцы и с силой сжал конец мундштука. Тот сплющился и тут же застыл — оказывается, пористое волокно было химическим, с пластмассовой нитью. — Видишь, — сказал Генка, — как нож острый получилась грань-то. — Провел пальцем по сплющенному концу, по ребру мундштука, пробуя. — Я им не только спичечную коробку, а и буханку хлеба разрежу.

Поскреб коробку со всех сторон, и та развалилась на две части.

— Как же вы такую гадость курите?

— Не знаю. Все курят, и я курю. Но надо призадуматься. Говорят, на сигаретах Знак качества перестали печатать. И надпись сделали насчет того, что два грамма никотина лошадь убивают. Или что-то в этом духе. Я пока не видел. Какой еще тебе фокус показать?

— Какой хочешь.

— Знаешь, у меня немного нос отойдет, чтоб на мороз можно было высовываться, я тебе куропаток наловлю. Хочешь?

— Конечно. А как?

— Чик-чик-чик-чик, это диковинный способ. Никто в этих краях такого не знает. Я его с Дальнего Востока привез.

— Что же это за способ?

— Увидишь.

Любка Витюкова подумала вдруг, что сделает этот человек свое дело, уедет назад, и без него наверняка будет пусто, без этого доброго, потешного морячка, без Чик-чика — будет скучать, наверное, весь их отряд. Такие люди, как Генка, нужны позарез, особо в тайге, там, где тяжело, они поднимают людям настроение, помогают выстоять. И это очень важно. Задумчивая улыбка возникла у нее на губах, и показалось Генке, что она предназначена лишь для него одного, и трогательна она, как редкий цветок. Хорошо стало Генке. И не существовало мороза за стеклами «диогеновой бочки», всего трудного и недоброго, что было вчера и, вполне возможно, повторится завтра и послезавтра, не существовало бездомного прошлого, а было будущее, и манило оно Генку, и сухо становилось от этого во рту.

Мороз не отпустил и на следующий день, и на третий трескотун снова вызвездился такой знатный, что просто спасу от него не было. И туман стоял такой густой, что солнца не видно — та-ак, висела какая-то не мытая побрякушка в небе, мутное зерёнышко, пятак заржавленный, а не светило. Машины ходили по зимнику на ощупь, ползали едва-едва, чихая и задыхаясь от спертого дыхания, мяли колесами твердый, словно стекло, снег — человек обгоняет в такой мороз машину запросто. День снова был актированным.

И вообще на эту пору приходится самый пик морозов, холод припекает так сильно, что даже воздух стеклянным становится.

В такое время ничего нет утомительнее безделья. Вот Генка-моряк и вспомнил о куропатках и диковинном способе, об обещании своем. Предложил Любке:

— Ну так что, ловить мне для артели здешнюю вкуснятину, а? Или нет?

— Какую такую здешнюю вкуснятину? — не поняла Любка. Видно, забыла о разговоре. — Что за зверь?

— Зверь этот, чик-чик-чик-чик, таежный. Куропаткой называется. — Генка-моряк повертел в воздухе ладонью.