.."
Николай Иванович решительно отставил дорогую бутылку, опустился на
карачки и выкатил из-под своего топчана алюминиевую лагуху с настойкой,
каковую местные дачники-инвалиды и просто зрелые умом люди навострились
варить из ягод и дрожжей так, что итальянскому "Амаретто" иль молдавской
"Фетяске" умолкнуть надобно и не вонять на русской земле. Женяра собирала на
стол, искоса наблюдала за мужем и ни в чем ему пока не перечила. Молча
стукнулись кружками, отхлебнули напитка, который шибал не только в нос, но и
во все отверстия, какие имеются на теле человека, пронзал тело бодрящей
свежестью, сминал организм, крадучись, подползая к голове, трогал и мутил
разуменье человеческое, расшевеливал его на шалости.
Когда выпили по второй, по третьей и неторопливая, благостная трапеза
подходила к концу, Женяра сказала, кивая на иностранную бутылку:
- Может, потом, ночесь захочется, так ты эту иностранную мочу и
выпьешь.
По голосу жены Николай Иванович угадал, что сегодня она не будет
допекать его просьбами насчет продажи участка и расстанутся они мирно. Он
останется до морозцев на посту - караулить капусту - срубают ночами бичи и
проходимцы всякие овощ, хозяйка же поедет домой - доглядывать Игоря, который
учиться не хочет, но чуть родители отдалятся, зазывает девок в квартиру,
крутит магнитофонишко, и чего они там одни-то делают - пойди угадай.
Здоровенный оболтус, а на огород не загонишь, прибраться в доме не
заставишь. Все стены над кроватью его украшены в чулки лишь одетыми девками,
немца Шварценеггера меж них поместил внучоночек. Значит: дед бил немца, бил
и добил, внучек из него идола сделал...
Вычитав о том, что у Николая Рубцова был любимым поэтом Тютчев, Николай
Иванович добыл однотомник давнего поэта и навсегда влюбился в стихи,
чеканные, мелодичные и такими чувствами наполненные, что и объяснить
невозможно. Иногда он баловал Женяру, читал ей вслух.
- "Вот бреду я вдоль большой дороги,- закинув руки за голову, наизусть
читал самое любимое стихотворение жены Николай Иванович.- В тихом свете
гаснущего дня... Тяжело мне, замирают ноги... Друг мой милый, видишь ли
меня? Все темней, темнее над землею - улетел последний отблеск дня... Вот
тот мир, где жили мы с тобою... Ангел мой, ты видишь ли меня? Завтра день
молитвы и печали, завтра память рокового дня... Ангел мой, где б души ни
витали, ангел мой, ты видишь ли меня?"
Лежали порознь на топчанах. Молчали. И осень по-за окном, молчаливая,
вздыхала последним теплом, сеялись листья со старой белоплодной ранетки.
Когда-то успела состариться и она. Николай Иванович хотел нынче выкорчевать
ее - свету бы в избушке больше сделалось. Копнул, а корень-то у деревца еще
крепкий, лишь сверху гнилью тронутый. Пожалел яблоньку хозяин. И правильно
сделал - она вон своедельному вину-то ароматище и крепость такие придает. |