— Слушаюсь, товарищ дивизионный комиссар.

— Ну что ж, Виталий Викентьевич, — сказал Щаренский, — тебя командующий ждет, и у меня вот теперь дел прибавилось… Будем прощаться…

— Постой, Михаил Осипович. Я же не спросил тебя о главном… — И осекся: знает ли сам Щаренский о своей смертельной болезни?

Слух об этом до дивизионного комиссара дошел еще весной. С тех пор прошло месяцев шесть. Может, подлечили?.. Выглядит Щаренский неплохо. Усталый, худой… Но кто сейчас не худой и не усталый?..

— Ну что замолчал, Виталий Викентьевич? Кажется, я догадываюсь, о чем ты собираешься спросить… Как видишь, пока жив, воюю. И, может, не поверишь, но как-то даже лучше стал себя чувствовать. Физически, конечно.

«Значит, обо всем знает. И можно говорить без обиняков», — решил член военного совета.

— Ты хоть медикам за это время показывался? — спросил он Щаренского.

— А зачем? Чем они могут помочь?.. Признаюсь тебе: какая-то надежда зародилась во мне. Вдруг медики ошиблись?.. Ну, я поеду, Виталий Викентьевич…

— Езжай…

Вечером в дом, где помещался военный следователь, вошел бригадный комиссар Щаренский. При его появлении все встали.

— Здравствуйте, товарищи. Садитесь.

Батальонный комиссар Козин коротко доложил и протянул письменное объяснение Ананьина.

Почерк у Ананьина был неразборчивым. Но на этот раз он старался писать четко, местами, правда, сбиваясь на свою обычную манеру.

Объяснительная записка была похожа на подробную автобиографию. Говорилось в ней, конечно, и о заслугах. Щаренский вспомнил разговор у члена военного совета армии… И продолжал читать дальше.

«Первый секретарь Таганрогского горкома партии товарищ Решетняк дал мне распоряжение связаться с областным управлением НКВД, чтобы выяснить с соответствующими инстанциями вопрос об эвакуации всего горотдела… Что я и сделал. Кроме этого, я посчитал своим долгом захватить с собой все секретные документы, чтобы они не достались врагу. По дороге мы попали в танковую засаду. Машина была повреждена, но нам удалось уйти. В поле нас настигло звено «мессершмиттов». С бреющего полета они расстреляли машину и подожгли ее. Я был ранен, контужен, потерял сознание. Когда пришел в себя, увидел, что сопровождающие меня лица, работники НКВД Григорьев и Шелест, убиты. Шофер тоже…»

Зачем Ананьину понадобилось писать, что на машину напал не один самолет, а целое звено? Этого он и себе бы не мог объяснить. Хотелось нарисовать такую безысходную, трагическую картину, которая должна была бы заставить дрогнуть любое сердце. Ананьин думал еще написать, что приказ о выезде дал ему адмирал Белоусов. Ведь он разговаривал на эту тему с адмиралом Белоусовым… Ну и что же, что адмирал не отдавал такого приказа… Важно было продержаться, добраться до Ростова, до своих, до управления. Те его в обиду не дадут. Ну, может, понизят в звании, в конце концов рядовым пошлют на фронт. Не расстрел же?! Но потом о Белоусове писать не стал. Перечитал уже написанное и не стал. Ананьину показалось, что все и так изложено довольно убедительно и искренне.

Бригадный комиссар Щаренский объяснительную записку Ананьина читал с тяжелым чувством. То, что этот человек дезертировал, не вызывало у него сомнений. На своем горьком пути по Украине он повидал столько, что хватило бы на десятки человеческих жизней. Щаренский вспомнил, как под Киевом дрался полк НКВД! Да, был героизм, подвиги, но он видел и другое — низость, подлость, трусость.