Вэл отстранился. Сначала физически. Луиза почувствовала, что ее теперь обнимают не теплые мускулистые руки, а две искривленные палки. Затем он отстранился эмоционально.

– Я думал, ты прекратила все это, – холодно процедил Валентин, встал и отошел.

– Вэл, не уходи!

– Я думал, ты изменилась. Начала понимать.

– Я понимаю! – воскликнула Луиза.

– Сейчас ты, по сути дела, назвала его лжецом. – Он посмотрел на нее сверху вниз, отчужденно и без всякого сочувствия. – Я позвал Жакса к себе жить, Луиза. Независимо от того, уедешь ты или нет. Тебе придется смириться с этим.

– Как я могу смириться с тем, что делает тебя таким несчастным?

– Речь идет не о счастье, а о том, имеет ли смысл жить.

Луиза легла и плакала, пока не уснула, а Вэл долго сидел у окна в своей комнате и смотрел на большое дерево возле дома напротив. Его сестра плакала так отчаянно и так долго, что он стал опасаться, как бы она не заболела. Однако он не пошел к ней, потому что не мог сказать того, что она хотела услышать, и знал, что его присутствие только усугубит страдания.

Насчет смысла жить он сказал правду. Правдой было и то, что уже черт знает сколько времени его терзали страх и боль. Однако точка невозврата давно пройдена. Речь уже не идет о том, чтобы взвешивать все на весах страдания и радости и решать, стоит ли игра свеч.

Данте хорошо понимал это. И фон Ашенбах . Ищи, желай, люби, обожествляй молодость и красоту. Только не трогай. Но как же «раздоры под тазовой костью», столь памятно кем то названное половое влечение ? Валу казалось, что чем чаще он удовлетворял свою плотскую тягу к Жаксу, тем сильнее она становилась.

Сегодня вечером, придя в дом викария под тем предлогом, что хочет узнать о состоянии жены Лоуренса, и сидя в неопрятной гостиной, Вэл просто поджаривался на медленном огне. Жакс и Лайонел сидели напротив, на диване, который почему то был весь усажен красными пятнами. Жакс пил кока колу. Вернее сказать, язык его то окунался на миг в стакан, то рыбкой выскальзывал обратно. Всякий раз, как он протягивал руку за стаканом, татуированная стрекоза попадала под свет торшера и оживала, переливаясь. Лайонел будто спал с открытыми глазами, сидел тихий, улыбался и смотрел куда то в пространство.

Вэл не задержался в доме викария. Не мог вынести, что Жакс тут рядом, на расстоянии вытянутой руки, а дотронуться до него нельзя. Синие глаза призывно блестели. И этими движениями языка он намеренно заводил Вэла, да что там, уже почти свел его с ума. Фейнлайт мечтал, чтобы Жакс хотя бы вышел проводить гостя и несколько секунд постоял с ним в темной прихожей. Но тот и не двинулся. Попрощался, иронически подняв свой стакан.

Вэл не строил иллюзий насчет того, какой станет его жизнь, когда юноша переедет к нему. Его любовь к Жаксу была столь же сильной, сколь и обессиливающей. Он будет отдавать и отдавать, пока не станет совсем больно. Пока не иссякнут не только деньги на банковском счете, но и кровь сердца. Жакс будет брать – физически, эмоционально, материально – столько, сколько ему понадобится и пока это будет удобно. А потом он исчезнет. Нет, он не научится любить Моцарта и Палестрину. И никогда не прочтет даже газету, не то что Остин или Бальзака. Вэл теперь прекрасно понимал всю глупость пигмалионовских настроений. И все таки он не стыдился их, не мог смеяться над ними, как легко посмеялся бы, овладей они кем то другим.

Это холодное ясновидение, не сулящее ни света, ни утешения, не слишком удручало Вэла. Ему нравилось думать, что он готов ко всему, и он верил, что справится, когда всему придет конец, хотя сама мысль об этом приводила его в отчаяние.

Ему не с кем было поговорить об этом. У него водилось несколько хороших друзей, гетеросексуалов и геев, но ни одного, который понял бы его теперь. Бруно? Да, возможно, но он теперь всего лишь облачко пыли, летающее над Кванток Хиллс, где они так любили гулять.