Закончив, Олли отходит и передает пациента кому то еще, чтобы отвезти его в палатку для послеоперационных больных. Мы снимаем с себя пропитанную кровью форму и выходим из палатки под палящее африканское солнце. Оба идем молча и притворяемся, что наши руки не трясутся.

– Ты не имеешь права на гребаные сомнения, Найл, – говорит он уставшим голосом с нотками злости.

– Я не сомневалась . Просто пришивала на место чью то руку, ясно? – защищаюсь я.

– Если я нуждаюсь в тебе, значит, ты нужна немедленно. Оставь кого то доделать твою работу и пулей туда, где ты нужнее. Я лучше знаю, что важнее – в этом ты должна доверять мне.

– Прости, – мне хочется думать, что я сама знаю не хуже, но он хирург, а я медсестра. У него большой опыт. Моя задача – доверять ему.

– Как ты, держишься? – он прислоняется к двухтонному грузовику и потирает глаза.

– Нормально, –вздыхаю я, – а ты?

– Ну, если не брать во внимание, что я не спал тридцать часов, то просто превосходно.

Я собираюсь сказать еще что то, но на территорию полевого госпиталя с ревом въезжает грузовик, и воздух заполняется криками на французском, английском и каких то африканских диалектах. Дальше все активизируются, вытаскивая из кузова грузовика пропитанные красным тела и перенося их в смотровую палатку.

– Олли! – настойчиво кричит Доминик. – Ты нужен немедленно !

Он вздыхает.

– Здравствуйте, очередные тридцать часов, – Олли кладет руку мне на затылок и потирает его. – Ты отлично справляешься, Найл. Но доверяй мне, хорошо?

– Буду. Я имею в виду… да, – я смотрю на него. Наши взгляды встречаются, и между нами пробегает искра. Мы были слишком заняты, чтобы между нами успело что то произойти, но оба понимали, что это не за горами. Если у нас когда нибудь будет отдых. Если когда нибудь войны прекратятся. Несколько раз, когда дело становилось совсем плохо, военные ООН нас почти уже эвакуировали. Но Доминик отказывалась уходить, а за ней и все остальные. Мы нужнее там, где самые страшные бои. Чтобы вытащить отсюда, нас придется связать.

Это наша работа.

А конкретно сейчас: бегом к смотровой палатке, пулей натянуть перчатки, надеть чистый фартук и осмотреть поступивших раненых. Отсортировать умерших от тех, кому нужна срочная операция, вызвать Олли для работы с самыми сложными случаями и встать рядом ассистировать. Мы не нуждаемся в словах – я и Олли. Мы просто знаем. Я знаю, как он работает и что ему может понадобиться. Он знает, что я не уйду, не подведу. Не буду сомневаться, не заболею, не устану. И с этим ничего нельзя поделать, пока все не закончится. Только после этого можно устраивать истерику.

И у нас у всех они случаются.

Следующие одиннадцать часов – это неистовое безумие среди крови, швов, ампутаций. К северу от нас между сектами произошла перестрелка. Десятки раненых, и все они на пути сюда. Однозначно, это худшее из того, что когда либо было. По крайней мере, за то время, пока я здесь.

Из тридцати восьми пострадавших, прошедших через нашу палатку, пятеро умерли, а еще семеро вряд ли доживут до утра.

Наконец, чуть за полночь Доминик отпускает нас. Я валюсь с ног и спотыкаюсь. Оливер едва может шевелиться. Он не спал и работал сорок восемь часов подряд. Не останавливаясь и не отвлекаясь ни на что, пока последнему пациенту не была оказана вся необходимая помощь. Я держусь за него, а он за меня. Привалившись друг к другу, стараемся не упасть.