Я киваю, прижатая к его телу.

– Да. Это стучит твое сердце.

– Это сердцебиение, которое ты слышишь… – он делает глубокий судорожный вдох и еще более нервный выдох. – Оно Оливера.

Я потрясена до глубины души.

– Ч что? Что ты имеешь в виду?

– Сердце в моей груди, биение которого ты прямо сейчас слышишь, это сердце Оливера, – его голос тихий, низкий, словно он вытягивает эти слова из глубины своего существа. – Его фактическое, физическое сердце – орган, находящийся в моей груди.

– Лок, зачем… какого хрена ты говоришь это?

Глаза жжет. Сердце дрожит, словно у загнанного кролика. Легкие не могут вдохнуть. Колени дрожат.

– Что это значит?

Рукой, обернутой вокруг моей талии, он прижимает меня к нему. Слишком крепко. Словно удерживает от побега. Думаю, это разумная предосторожность. Он молчит. Я чувствую, как его трясет, словно человек его комплекции и силы дрожит от страха.

– Лок? Поговори со мной. Ты не можешь сказать что то подобное, а потом замолчать.

– Я родился с врожденным пороком сердца. Мой прадед имел тот же дефект и умер в шестьдесят. Мой дед – в сорок пять. Отец – в тридцать пять. Мне врачи сказали, что вряд ли доживу до тридцати.

– О, Боже мой, Лок.

– Это случилось в тридцать один. Сердце не выдержало на тридцать первый день рождения. На самом деле, я умер на операционном столе, но они смогли меня вернуть. Поддерживали с помощью всех этих машин и разной другой херни. Я говорил маме, что не хочу, чтобы во мне поддерживали жизнь, но она… знаешь, сейчас это не важно. Главное, что у меня самая редкая группа крови в мире, плюс необычно большое сердце. Шансы найти донорское сердце, которое примет мое тело, были… по сути, равны нулю.

Я на грани обморока.

Встряхиваю головой.

Нет. НЕТ. НЕТ.

Этого не могло случиться.

Лок делает еще один прерывистый вздох.

– Не было никакой надежды. Мне предстояло жить с помощью сраных машин, пока мама, наконец, не скажет им вытащить вилку из розетки. И она собиралась. Я подписал добровольное согласие, подтверждающее, что не хочу существовать таким неестественным образом. Прямо сейчас я должен быть мертв. Но тут произошло чудо. Вот так проклятые врачи называли это – гребаное чудо. Донор. Вопреки всему. Сердце достаточно большое. Та же группа крови. Они пересадили это сердце в мою грудь, заставили пройти через реабилитацию, наблюдение и месяцы анализов и исследований. А потом… послали меня подальше. Сказали, что я «заново родился»: иди, живи, будь свободен! Горький жестокий сарказм. Какого хрена я должен теперь делать? Я всю жизнь жил, собираясь умереть. У меня были чрезвычайно низкие шансы на трансплантацию. Я слышал, как они не раз говорили моим родителям готовиться к худшему. Моя жизнь всегда имела гребаный срок годности. Так я называл это. Срок годности – какой то черный нездоровый юмор. Не очень смешно, когда ты неизлечимо болен. И потом вот так просто – бум. Кто то умер, и я снова могу жить.

Он трет лицо обеими руками.

– Черт возьми, послушай, сделай это для меня. Это просто не я. Забудь весь этот бред, который я сейчас наговорил.

– Лок… я не… я не понимаю.

Я до сих пор прижимаюсь к его груди.

Слушаю его сердцебиение.

Сердцебиение Оливера?

Это возможно? По его словам, так и выходит.

– Оливер погиб в автомобильной аварии на Тихоокеанском шоссе. Его органы были извлечены и пожертвованы для трансплантации, и его сердце… его пересадили в мою грудь.

Он берет мою руку, проводя пальцами по этому шраму.

Я качаю головой.

– Ты лжешь.

– Хотел бы.

Я отступаю. Смотрю на него, с трудом моргая из за потока слез.