– Ну слава богу! Раз уж Скотт Коллеран его проверил, тогда дети могут спокойно ходить по улицам Чикаго. – Вот именно такие саркастические замечания ненавидела ее мама.

– Да ладно тебе! Коллерану можно доверять. А он ручается за того парня, заказчика.

– Я же говорила тебе, Робби, есть в этой истории с Финном что‑то странное, жуткое, что ли… – сказала Барвик. – И все это как‑то связано.

– Не бери в голову. Может, это самая заурядная история с опекой. – Он замолчал, и Сэлли услышала, как он откусил и жует что‑то хрустящее. – Так ты возьмешься или как?

– В смысле?

– Просто у этого агентства, «Золотой значок», ситуация та же, что и у Фила: работы слишком много, не справляются. Я же говорю, переезжать пора. Короче, я же помню, как ты на эту историю с Финнами стойку делала. Вот и сказал Коллерану, что ты первоклассный фотограф и не прочь подзаработать. За работу получишь четыре сотни минус мои комиссионные. Если не будешь лепить из этого дела зловещий заговор или, что еще хуже, толковать о моральной дилемме, накину еще пятьдесят.

Сэлли понимала, что это отвратительная затея. Но она также понимала, что не сможет отказаться от шанса покопаться в деле Финна.

– Какие ему нужны фотографии?

– С близкого расстояния. Только лицо. Не как для завсегдатаев порнокинотеатров. Анфас и профиль. Чтобы было как фото на документы – настолько, насколько это возможно, учитывая, что тебе надо остаться незамеченной. Тебе понадобится телеобъектив.

– Что‑то у меня нехорошее чувство по поводу этого дела, Робби.

– Знаешь, детка, это предложение стоит четыреста пятьдесят долларов, и время пошло.

Она поняла: это своего рода испытание. Большой Роб проявлял попеременно то оптимизм, то скепсис в отношении ее, Сэлли, способностей всерьез заниматься частным сыском. Она была ему очень симпатична, сомнение вызывало другое: позволит ли склад ума Сэлли (или любой другой женщины) профессионально выполнять работу, заказанную сомнительными клиентами. «Информация не может быть нравственной или безнравственной, она нейтральна, – говаривал Робби. – Вот и ты оставайся нейтральной». И она согласилась.

– Э‑эх, ты же меня знаешь! Конечно, я возьмусь. Адрес у тебя есть?

– Как раз передо мной.

Три дня спустя, утром, Барвик сидела на трибуне футбольного мини‑поля и делала снимок за снимком аппаратом с длиннофокусным объективом. В небе, ярко‑голубом, как на картинах Шагала, плыло облачко цвета коктейля «Маргарита». Воздух был сухим и прохладным, и дышалось легко. Внизу девчонки и мальчишки бегали друг за другом по футбольному полю. Все было как обычно: сетка на воротах, игра руками (за которую, правда, не наказывали) и даже голы (только их не считали). Определить, кто в какой команде, было трудно, даже несмотря на форму, потому что ребятишки сбивались вокруг мяча в однородную стаю. Наверное, первый год играют, молодняк, так сказать, – ищут себя в игре.

Глядя в объектив фотокамеры, Барвик уже десятки раз находила Джастина и снова теряла и судорожно щелкала затвором, как только ловила его среди детских голов, мелькавших взад‑вперед и вверх‑вниз. Она вызвала в памяти лицо Эрика Лундквиста – постоянно повторявшийся сон никак не давал ей забыть это лицо – и попыталась сопоставить его с личиком ребенка, подросшего за два года, что прошли с тех пор, как она вела то, прошлое дело. Может, Большой Роб и был прав. Может, Лундквист действительно был донором ДНК. А родинка – мало ли, наверняка этому было какое‑то объяснение. Возможно, пожилая женщина просто забыла, что она была. Или лгала. А может, все дело в какой‑то причуде генетики.