— А она тебе.

— Я не хочу говорить о ней с тобой. — Он приподнялся на сиденьи и положил ладони на пульт управления. Элиза, поерзав, уселась рядом и прижалась к нему. В этом странном свете ее кожа отблескивала сверхъестественной белизной. Неужели в мягком белом монолите может течь кровь? Элиза казалась бледной как смерть. Беррис включил зажигание, и мотонарты плавно заскользили вдоль края ледника, удаляясь от купола. Тут и там виднелись озерца жидкого метана.

— Элиза, — произнес Беррис, — ты не станешь возражать, если я откину колпак?

— Мы же умрем. — Ни нотки беспокойства в голосе.

— Ты умрешь. Насчет себя я не уверен. Откуда я знаю, а вдруг я умею дышать метаном?

— Вряд ли. — Она томно потянулась. — Куда ты едешь?

— Никуда. Просто так.

— А тут не опасно? Вдруг мы провалимся под лед?

— Значит, мы умрем. И на нас снизойдет вечный покой.

Левая передняя лыжа зацепила тоненькую корку свежего льда. Мотонарты слегка вздрогнули, Элиза тоже. Своим обостренным зрением Беррис лениво наблюдал, как дрожь мелкой рябью распространяется по всем складкам белой плоти. Элизу откуда-то извлек Аудад, как фокусник из цилиндра. С роскошностью форм у нее, спору нет, все в порядке, а вот с душой… Интересно, понимал ли бедняга Пролиссе, какая женушка ему досталась?

Она прикоснулась к Беррису. Она все время трогала его кожу; можно было подумать, эта неестественная гладкость доставляет ей особенное наслаждение.

— Я хочу тебя, — произнесла она.

— Не сейчас. Скажи, Элиза, что ты во мне нашла? Во Вселенной полно мужчин, с которыми тебе было бы хорошо в постели. Чем таким особенным я тебя привлекаю?

— Тем, что с тобой сделали на Манипуле.

— Ты любишь меня за мое уродство?

— Я люблю тебя за то, что ты не такой, как все.

— А как насчет слепых? Одноглазых? Горбатых? Безносых?

— Таких сейчас нет. Протезов хватает на всех. Все совершенны.

— Кроме меня.

— Да. Кроме тебя. — Ее ногти впились ему в кожу. — Я не могу тебя оцарапать. Я не могу заставить тебя вспотеть. Я не могу даже спокойно взглянуть на тебя — каждый раз я вздрагиваю.

— То есть, тебе нравится, что я вызываю дрожь?

— Что ты ко мне привязался?

— Элиза, ты мазохистка. Тебе необходимо унижаться. Ты находишь самого кошмарного типа во всей Солнечной системе и бросаешься к нему с распростертыми объятиями, но это не любовь, это даже не секс, а одно сплошное самоистязание. Правильно?

В глубине ее глаз появилось странное выражение.

— Тебе нравится, когда тебе делают больно, — произнес он и, широко растопырив пальцы, накрыл ладонью ее левую грудь. Надавил. Элиза дернулась. Тонкие ноздри ее задрожали, в уголках глаз появились слезинки. Но она не издала ни звука, а он все сжимал и сжимал пальцы. Ее дыхание участилось; ему казалось, он ощущает, как под пальцами грохочет ее сердце. Похоже, она могла впитать любую боль, даже не хныкнув; хоть бы он с корнем вырвал все белое полушарие — она бы и не поморщилась. Он разжал ладонь, и на белой коже Элизы осталось шесть глубоких отпечатков, еще белее. Мгновением позже они начали краснеть. Элиза походила на тигрицу, готовую вот-вот прыгнуть. А Ледяной Водопад в своей вечной недвижности все так же стремился вниз. Потечет ли он когда-нибудь рекой? Оторвется ли когда-нибудь с неба Сатурн, чтобы дуновением бешено крутящихся колец смахнуть Титан в небытие?

— Завтра я улетаю на Землю, — сказал Элизе Беррис.

Она откинулась на спину.