Мать говорит:

– Наверняка ты слишком много выпил. Ты пьяница, неудачник и неряха. Ты еще не заварил мне чай? Это просто невероятно! И кроме того, в доме холодно. Неужели ты не можешь встать на полчаса раньше, чтобы я могла проснуться в теплом доме и чай уже был готов? Ты просто лентяй, ты ни на что не годен.

Я говорю:

– Вот чай. Через несколько минут будет тепло, ты увидишь. На самом деле я вовсе не ложился, я писал всю ночь.

Она говорит:

– Опять? Ему удобней писать всю ночь, вместо того чтобы заняться отоплением и чаем. Мог бы писать днем, а не ночью, работать, как все.

Я говорю:

– Да, Мама. Лучше было бы работать днем. Но в типографии я привык работать по ночам. Я ничего не могу с этим поделать. Все равно днем слишком многое мешает. Нужно идти в магазин, готовить обед, и особенно мешает шум с улицы.

Мать говорит:

– И я, правда? Скажи, скажи мне это прямо в глаза, днем тебе мешаю я. Ты можешь писать, только когда твоя мать лежит и спит, правда? Ты всегда так спешишь вечером уложить меня в постель. Я поняла. Я давно все поняла.

Я говорю:

– Действительно, Мама, мне обязательно нужно быть одному, когда я пишу. Мне нужна тишина и одиночество.

Она говорит:

– Я не слишком шумлю и занимаю не много места, насколько я знаю. Тебе стоит только сказать, я перестану выходить из своей комнаты. Не буду больше тебе мешать, не надо будет тебе ходить по магазинам, готовить обед, только будешь сидеть и писать, когда я буду в могиле. Там по крайней мере я встречусь со своим сыном Лукасом, который никогда меня не обижал, никогда не желал мне смерти, никогда не хотел, чтоб меня не было. Там я буду счастлива, никто меня не будет ни в чем упрекать.

Я говорю:

– Мама, я тебя ни в чем не упрекаю, и ты мне совершенно не мешаешь. Я с удовольствием хожу по магазинам и готовлю обед, но мне нужна ночь для работы. С тех пор как я ушел из типографии, мои стихи – единственный наш доход.

Она говорит:

– Вот именно. Нечего было уходить из типографии. Типография – это нормальная, приличная работа.

Я говорю:

– Мама, ты же знаешь, уйти с работы меня заставила болезнь. Я не мог больше так подрывать свое здоровье.

Мать больше не отвечает, она садится к телевизору, но за ужином начинает снова:

– Дом разваливается. Водосточная труба покосилась, вода течет по саду как хочет, скоро дождь польет с потолка. В саду все заросло сорняками, в комнатах черно от дыма, он. видите ли, сигареты курит. Из‑за этого дыма кухня пожелтела, шторы в гостиной тоже. О кабинете и о детской комнате нечего говорить, там дым все пропитал. В этом доме невозможно дышать, и даже в саду цветы умирают от той вони, которая идет из дома.

Я говорю:

– Да, Мама. Успокойся, Мама. В саду нет цветов, потому что зима. Я отремонтирую комнаты и кухню. Хорошо, что ты мне напомнила. К весне я все покрашу и починю водосточную трубу.

Приняв снотворное, Мать успокаивается, идет спать.

Я сажусь перед телевизором, как обычно по вечерам, смотрю детектив, пью. Потом я иду к себе в кабинет, перечитываю последние страницы рукописи брата и начинаю писать.

* * *

За столом нас всегда было четверо. Отец, Мать и нас двое.

Мать пела весь день напролет. На кухне, в саду, во дворе. Она пела вечером в нашей комнате, когда укладывала нас спать.

Отец не пел. Иногда он насвистывал, когда рубил дрова для кухонной плиты, и мы слышали стук его пишущей машинки, на которой он печатал по вечерам и даже до поздней ночи.

Это был приятный, надежный шум, похожий на музыку, на звук швейной машинки Матери, на звяканье посуды, на пение дроздов в саду, на шум ветра в листьях дикого винограда на веранде или в ветках орешника во дворе.