Да, верно, жизнь почти всегда продолжается, сделал человек что‐то или не сделал и что бы ни произошло без нашего участия. Ничто никогда не останавливается полностью, если жизнь получается долгой и если каждый день, прибавляясь к предыдущим, удлиняет ее нам вроде бы просто по инерции, так что она начинает казаться вечной. Иногда хочется снова и снова повторять: “Все потрачено, но ничего не обретено…” Только вот догадаться о возможности такого итога следовало, прежде чем начать тратить. Хотя нет, никогда нельзя истратить все до конца.

Я старался как мог, чтобы постель Берты никогда больше не стала скорбной и безрадостной, хотя мы не так уж и часто оказывались вместе в одной постели – в ее или моей. При этом моя постель в любом случае была обречена оставаться woeful (скорбной) и rueful (безрадостной) – исключительно по вине Магдалены О’Ру, как произносил эту фамилию Тупра, превращая в чисто ирландскую.

Постель Берты была скорбной или безрадостной на протяжении многих лет, но я постараюсь, чтобы грядущие годы стали иными. На самом деле нет ничего проще – надо по возможности спокойно укладываться спать после дневных тягот, неурядиц, неприятностей и волнений, и тем не менее многие женщины и немало мужчин смотрят на кровать с бесконечным страхом, словно во сне могут испытать самое ужасное. Хотя нет ничего проще, но только для того, кто не живет в постоянной тревоге и не испытывает постоянных мук совести или отчаяния.

В последнюю ночь 1998 года, когда мы лежали в моей постели, которая благодаря Берте обретала хоть что‐то радостное, она спросила меня:

– И ты снова уедешь?

– Нет, думаю, если и уеду, то не так, как прежде. Иногда мне придется куда‐то отлучаться, но не насовсем. Не так, чтобы ты не знала, жив я или нет.

Она посмотрела на меня с легким недоверием, и ее ответ тоже прозвучал недоверчиво:

– То же самое ты говорил мне четыре года назад. Во всяком случае, так я тебя поняла.

Испанцы то и дело изрекают и пишут банальности. Почти каждая звучит фальшиво, легковесно и выглядит не более чем способом распустить хвост, покрасоваться и произвести хорошее впечатление. Мне этого не позволяет английская половина моей крови, или, может, у меня просто не такой характер. Но тут мне потребовалось прибегнуть именно к банальности, что соответствовало моим чувствам, да и самой ситуации. А банальности проще говорить на языке, который не является твоим родным, тогда кажется, будто произносит их какой‐то другой я. Или проще воспользоваться чужими словами, чем грешат подростки. Но, на беду, как испанский, так и английский были мне в равной степени родными. Поэтому на сей раз я не просто вспомнил, а продекламировал Берте знаменитые стихи, написанные в 1893 году, то есть более века назад, именно те строки, которые больше всего любил сам. И воспользовался испанским, ее языком, потому что на нем мы с ней всегда разговаривали:

– Я знаю, что не сыграл большой роли в твоей жизни и моя жизнь прошла где‐то в стороне от тебя. Но сейчас мне хочется сказать тебе:

Когда ты станешь старой и седой,

Ты, сидя у огня, возьмешь мой том

И загрустишь о кротком взгляде том,

О глаз тенистых глубине густой…

Она, разумеется, знала это стихотворение, а может, знала даже наизусть, и тем не менее не удержалась от иронии:

– Ну, знаешь, к той поре мы с тобой придем вместе. – Но кажется, ее порадовало, что я обратил к ней такие строки, во всяком случае, ирония не помешала ей искренне улыбнуться.

Так что я рискнул продолжить:

Столь многих привлекала красота

И грация – кто честен, кто фальшив;

Лишь одного – скитальчество души,

Печали рябь в изменчивых чертах…

Да, я рискнул прочитать и вторую строфу, хотя худшие печали принес ей сам, это я исчезал из густой глубины ее тенистых глаз, в первую очередь из‐за меня появилась на ее лице “печали рябь”.