|
Судья же, подкрепленный второю чашкою кофе со сливками, проходит меж кланяющихся людей на мощеный дворик. К нему подскакивает Арутинго и повествует о том, что случилось, когда Железная Штанина послала дочку учиться в монастырь. Ильдефонсо держит стремя, судья садится в седло. Тем временем пустеют улицы, по которым проедет кавалькада, лишь лавочники уйти не могут и, стоя в дверях, кланяются первому из сограждан. По улочке Уальяга, где прячутся ресторанчик и фонтан, Черный Костюм спускается к мосту в сопровождении двадцати всадников. Лоточники кланяются Победителю, а гордый, словно памятник, судья так увлечен его пируэтами, что ответить им не может. За мостом кавалькада вступает на дорогу, ведущую в поместье. Миновавши Ракре, всадники едут час до верховьев Уальяги, разогреваясь повестью о том, что случилось, когда сама Толстуха нашла в своей постели черепашку. Еще километров через пять начинается лесной склон, По которому извивается каменистая тропа тоже километров в пять с лишним. К счастью, всадники знают этот путь. Укрепляя дух рассказом о том, что пришлось пережить, когда некая дама по прозвищу Бронзовый Зад спросила Толстуху, сколько листочков у клевера (казалось бы, что тут такого, а по этой невинной причине поднялся, примкнув штыки, расквартированный в Уанкайе полк), они доезжают До моста, где крутая тропа переходит в прекрасную равнину. Взор, привычный к суровому камню, с трудом привыкает к легкому бегу речки, срывающейся по семи пенящимся ступеням в огненном обрамлении дрока. Правда, на третьем уступе Победитель ступил не на тот камешек и поскользнулся, но не упал. Судья же и не взглянул на усердие водопадов. Еще через километр показались ивы поместья. Кавалькада приближалась к мосту, а вход на него закрывали старинные ворота, украшенные резьбой, к которой нынешний мастер осмелился прибавить лишь вензель «Ф» и «М». Судья остановился за пять метров до них, опустил руку в карман и медленно вынул огромный ключ. Иного входа в поместье нет, и лишь муравьи и ящерицы вправе пройти по мосту без разрешения с подписью и печатью хозяина. Несколько лет назад судья уехал в столицу положить в банк триста тысяч солей и в предотъездных хлопотах (он вез родне сыры и печенья) забыл оставить ключ от ворот. Он думал пробыть неделю, но соблазнительная походка одной привлекательной дамы задержала его до осени. Население поместья дожидалось, пока прелестница сменит милость на гнев. Местный учитель три месяца грыз ногти. «Порядок – первое дело!» – утверждал Ильдефонсо. Без разрешения на мост не вступал никто, даже (вернее, особенно) дон Себастьян Барда, брат доньи Пепиты, владевший плохой землей на другом берегу реки. Когда дон Себастьян напьется, он не таит, что из всего отцовского богатства получил шиш. «Я тем виноват, – говорит он проспиртованным басом, – что я баб люблю». И верно. Когда скончался дон Алехандро Барда, донья Пепита предложила: «Братец, давай жить в поместье по очереди – ты год и я год». Дон Себастьян согласился и провел год в злачных местах Уануко. Это ему понравилось. Климат жаркий, и девицы там такие, что мертвого расшевелят. Утомленный тремя сотнями попоек, дон Себастьян купил коня, прекрасного, как памятник, и вернулся в поместье, но проникнуть туда не смог. Он дрался, жаловался, орал, но дерзостью своей добился лишь того, что судья Монтенегро, новый владелец, запретил ему брать в именье воду. «Захочет пить, – сказал счастливый новобрачный, – вода и в горах есть». И, не взглянув на жалкое ранчо, где терзался досадой дон Себастьян, он переехал мост и направился дальше меж увитых колючей зеленью стен.
Когда копыта Победителя глухо зацокали по топкой уличке, беда настигла Хуана Чакона, прозванного Глухарем. Он играл в мяч, сшитый из лоскутьев старого мешка, и ничего не слышал. Слух он потерял, взрывая скалы по приказанию судьи. И вот спиной к дороге, по которой гарцевал землевладелец, Глухарь развлекался, не слыша цокота копыт. |
