Слухи в пампе разносит ветер. Кто придумал жаловаться? Где родилась эта мысль? Не в усталом мозгу Риверы. и не в пылком воображенье Meдрано, и не в бедной голове Фортунато. Просто однажды утром Ранкас узнал, что жаловаться нужно. Кому же? Говорили об этом столько, что отцы селенья сами собой, не сговариваясь, собрались в школе. Даже Ривера и его сотоварищи явились туда, не зная зачем, наверное, в воздухе носилось, что после благословенья отца Часана возможна какая-то борьба. Кто его знает! Собрались, и все. Кому же жаловаться? Префекту? Властям округи? Самой Компании? Нетрудно было доказать, что все это ни к чему.

– А не пойти ли к тамошнему судье? – предложил Абдон Медрано. – В конце концов, Ограда – это беззаконие. Никто не вправе перекрывать дороги.

– Верно, – обрадовался выборный, – судья нас поддержит. Служба его такая – обиженных поддерживать.

Откуда он взял, что судье положено творить правосудие? Кто его знает! Как бы то ни было, отцы селенья решили идти к судье с жалобой. Может, просто солнце светило, и его золотое сиянье вселило надежду в души. Ничто не ослабляет человека больше, чем ложь надежды. Отцы селенья порылись в сундуках, умылись, и шею помыли и руки (некоторые, скажем Абдон Медрано, даже галстук повязали), и пошли на другой же день в Серро-де-Паско.

У двухэтажного и обшарпанного здания тамошнего суда нет тротуаров и тропок; его обрамляют глубокие канавки, в которых день и ночь сидят просители, дожидаясь своей очереди. В плохо оштукатуренном кабинете судьи Парралеса имеются шаткий стол, несколько кресел и стулья. На письменном столе, погребенном под грудами бумаг, стоит фотография в серебряной рамке, доказывающая нерушимость семейных добродетелей судьи. Фотографу удалось подстеречь тот миг, когда его превосходительство важно сидел в кресле, а за ним, перед озерами и лебедями, изображенными на картонном заднике, робко опираясь на его плечи, стояли его супруга и шестеро детей, занимавшие вполовину меньше места, чем он сам.

Когда почтительно, едва заметно, проникли в кабинет посланцы Ранкаса, судья Парралес не поднял глаз от какой-то бумаги с печатью. Посланцы не удивились. Голытьба нашей страны прекрасно знает, как ничтожны ее дела и заботы, и потому готова ждать сколько угодно часов, дней, недель или месяцев. На сей раз они ждали всего тридцать минут.

Закончив чтенье очередной апелляции, судья Парралес спросил:

– Чего хотите?

При этом его медное лицо осталось неприступным как стена.

– Мы… это… – забормотал Ривера, – община мы, из Ранкава… мы вот пришли…

– Быстрей, – сказал судья. – Мне некогда.

– Может, ты знаешь, сеньор, что там Ограду строят…

Крестьянин от страха переходит на «ты», путается, пугается и еле слышно чередует обе формы обращения.

– Ничего не знаю. Я отсюда не выхожу.

– Компания построила Ограду. Огородила пампу. Все огородила, сеньорой дороги, и деревни, и речки.

– У нас почти не осталось овец, – сказал Абдон Медрано. – Половина перемерла. Пастись им негде. Эта Ограда сжевала весь их корм. И дороги перекрыты. Никто не может заехать к нам в селенье.

– Рынка нет, сеньор, – вставил слово Ривера.

– Тридцать тысяч овец у нас пало, – пояснил Медрано.

– От болезни, – определил судья.

– От голода, сеньор, – сказал Ривера.

– Я не ветеринар, – рассердился судья.