|
. " И действительно, "да и то еще", коль скоро эта работа не подходила ей по здоровью. "Можно делать попытку два, три раза... " И вдруг, когда он одиноко брел по тротуару, на который падали из освещенных витрин косые лучи света, он внезапно все понял. Кэй делала разные попытки, и он стал ее последним шансом. Он подвернулся в нужный момент. Опоздай он на каких-нибудь четверть часа и не прояви должного внимания там, в сосисочной, а то и просто мог выбрать другой табурет, и тогда на его месте оказался бы какой-нибудь пьяный матрос или Бог знает кто... Он ощутил к ней прилив нежности. Это была реакция на его слабость и трусость. Ему захотелось скорее прийти и успокоить ее, заверив, что всем этим Ложье, какие только есть, с их поверхностным и высокомерным жизненным опытом, не удастся помешать их любви. Конечно же, он был заметно пьян. В этом он лишний раз убедился, когда, задев какого-то прохожего, снял перед ним шляпу, пытаясь извиниться. Но зато был искренен, а другие, все эти Ложье, этот человек с крысиной физиономией, с которым он пил первые аперитивы и который торжественно удалился с американкой, все эти люди здесь, в "Ритце", и там - у Фуке, были, по сути дела, мелкими крохоборами. Это слово, которое вынырнуло откуда-то из глубины памяти, доставило ему огромное удовольствие, и, продолжая свой путь, он громким голосом твердил: - Эти проклятые крохоборы... Он злился на них. - Крохоборы, и ничего больше. Я им покажу. А что он им покажет? Он не знал. Да это и не имело значения. Он им покажет... И не нужны они ему больше, ни эти Ложье, ни эти Гурвичи - который, кстати сказать, ему даже не пожал руки, и казалось, что вообще с трудом его узнавал, - никто ему больше не нужен... "Крохоборы! " Да и жена его не нуждалась в том, чтобы делать две или три попытки: ей достаточно было одной. Но она, однако, не удовлетворилась тем, что ей удалось урвать, и фактически использовала его, чтобы делать сейчас карьеру своему альфонсу. Это так и есть. Когда с его помощью она поступила работать в театр, то годилась лишь на то, чтобы играть субреток, открывать дверь с неуклюжим видом и бормотать с дрожью в голосе: - Кушать подано, госпожа графиня. И вот она стала Мари Клэруа. Даже имя и то было придумано им! В действительности же ее зовут Тереза Бурико, отец ее торговал башмаками в маленьком городке в департаменте Жюра на рыночной площади. Он хорошо помнит тот вечер в ресторане "Еремайер" на авеню Клиши, когда они сидели за столом, накрытым скатертью в мелкую клеточку, и ели омара по-американски. Он ей тогда объяснял: - Видишь ли, имя Мари - это очень по-французски... Да и не только, оно вообще универсально. Из-за его банальности этим именем сейчас никого не называют, разве что служанок. И поэтому оно покажется оригинальным... Мари... Она попросила его произнести вслух несколько раз: - Мари... - Ну а теперь - фамилия Клэруа... Есть в ней "Клэр" <Ясный, светлый (франц)> и есть что-то от слова "Клэрон" <Рожок, горн, труба (франц)>. Есть еще... Черт побери! К чему он об этом вспоминает? Плевать ему и на Клэруа, и на ее хахаля, который собирается сделать себе имя исключительно на том, что наставил рога ему, Комбу! Ну а этот самодовольный и снисходительный идиот, который толковал ему о "мышке", об ее тридцати двух или тридцати трех годах, о драгоценностях, которых у нее нет, и о местечке билетерши. |
