|
Ее губы дрогнули в улыбке. Она весело взглянула на меня: - Боюсь, что все кафе одинаковы. Я покачал головой: - Те, которые пусты, лучше. А здесь просто чертово заведение, в нем начинаешь чувствовать себя неполноценным человеком. Уж лучше какой-нибудь бар. - Бар? Разве бывают бары, открытые средь бела дня? - Я знаю один, - ответил я. - И там вполне спокойно. Если вы не возражаете... - Ну что ж, для разнообразия... Я посмотрел на нее. В это мгновенье я не мог понять, что она имеет в виду. Я не имею ничего против иронии, если она не направлена против меня. Но совесть у меня была нечиста. - Итак, пойдем, - сказала она. Я подозвал кельнера, - Три большие рюмки коньяку! - заорал этот чертов филин таким голосом, словно предъявлял счет посетителю, уже находившемуся в могиле. - Три марки тридцать. Девушка обернулась: - Три рюмки коньяку за три минуты? Довольно резвый темп. - Две я выпил еще вчера. - Какой лжец! - прошипела атлетическая особа мне вслед. Она слишком долго молчала. Я повернулся и поклонился: - Счастливого рождества, сударыня! - и быстро ушел. - У вас была ссора? - спросила девушка на улице. - Ничего особенного. Просто я произвожу неблагоприятное впечатление на солидных дам. - Я тоже, - ответила она. Я поглядел на нее. Она казалась мне существом из другого мира. Я совершенно не мог себе представить, кто она такая и как она живет. x x x В баре я почувствовал твердую почву под ногами. Когда мы вошли, бармен Фред стоял за стойкой и протирал большие рюмки для коньяка. Он поздоровался со мною так, словно видел впервые и словно это не он третьего дня тащил меня домой. У него была отличная школа и огромный опыт. В зале было пусто. Только за одним столиком сидел, как обычно, Валентин Гаузер. Его я знал еще со времен войны; мы были в одной роте. Однажды он под ураганным огнем принес мне на передовую письмо; он думал, что оно от моей матери. Он знал, что я очень жду письма, так как матери должны были делать операцию. Но он ошибся. Это была рекламная листовка о подшлемниках из крапивной ткани. На обратном пути его ранило в ногу. Вскоре после войны Валентин получил наследство. С тех пор он его пропивал... Он утверждал, что обязан торжественно отмечать свое счастье - то, что он уцелел на войне. И его не смущало, что с тех пор прошло уже несколько лет. Он заявлял, что такое счастье невозможно переоценить: сколько ни празднуй, всT мало. Он был одним из тех, кто необычайно остро помнил войну. ВсT мы уже многое забыли, а он помнил каждый день и каждый час. Я заметил, что он уже много выпил. Он сидел в углу, погруженный в себя, от всего отрешенный. Я поднял руку: - Салют, Валентин. Он очнулся и кивнул: - Салют, Робби. Мы сели за столик в углу. Подошел бармен. - Что бы вы хотели выпить? - спросил я девушку. - Пожалуй, рюмку мартини, - ответила она, - сухого мартини. - В этом Фред специалист, - заявил я. Фред позволил себе улыбнуться. - Мне как обычно, - сказал я. В баре было прохладно и полутемно. Пахло пролитым джином и коньяком. Это был терпкий запах, напоминавший аромат можжевельника и хлеба. С потолка свисала деревянная модель парусника. Стена за стойкой была обита медью. Мягкий свет одинокой лампы отбрасывал на нее красные блики, словно там отражалось подземное пламя. |
