|
Он обернулся: перед ним возникло костлявое чудовище с громадными оттопыренными ушами. — Это натариус, — объяснила Оя-сан. — Он принес контракт на Окини, заранее составленный... Подписывайте его! Глаза натариуса были добрыми, но шипел он так замечательно, что ему позавидовала бы любая гадюка. — У нас в России, — сказал Коковцев, поднимаясь с татами, — не покупают кота в мешке... Оя-сан сердито крикнула что-то по-японски. С громким треском раздвинулись бамбуковые ширмы — и Окини-сан опустилась на колени, застыв в глубоком поклоне, а за нею вразнобой качались сухие бамбуковые палки: так-так, так-так, так-так. — Гомэн кудасай, — были первые слова женщины. Она просила у них извинения за то, что явилась. * * * Окини-сан кланялась очень долго, и Коковцев сначала видел только широкий пояс-оби, завязанный высоко на спине, пышным бантом, потом разглядел удивительно сложную прическу, в которой волосы были унизаны черепаховым гребнем и булавками из красных кораллов. Коковцев кинулся поднимать женщину с пола. — Голубчик, — четко выговорила Окини-сан русское слово (которое в заведении Оя-сан, очевидно, заучивалось всеми мусумэ в числе самых необходимых слов). Теперь мичман видел нежное матовое лицо с узкими блестящими глазами, а губы девушки, чтобы не казались большими, были подрисованы кармином только посередине Окини-сан была так хороша, что раздумывать далее не приходилось: — Давайте сюда контракт... подпишу! Бамбуковые палки перестали стучать, шипение прекратилось. Нотариус из под халата извлек чернильницу, протянул Коковцеву европейское перо, а не кисточку. Мичмана ознакомили с условиями контракта: подданная микадо, отзывающаяся на имя «Окини», поступает в его жены с содержанием в пятнадцать долларов за один месяц, а Кокоцу-сан обязуется предоставить ей помещение, стол, одежду и наемную прислугу с рикшей. Отсчитав серебро, мичман еще раз оглядел красавицу из Нагой: — Но почему на месяц? Мой клипер еще никуда не уходит. Нотариус отвечал ему на хорошем английском языке: — К чему загадывать вперед? Мы, живущие вдали от вас, европейцев, не привыкли верить ни женщинам, ни пьяницам, ни морякам: женщина склонна обманывать, пьяница ничего не помнит, а моряк рано или поздно все равно потонет. Через один месяц я с удовольствием продолжу контракт. — Ол райт, — согласился Коковцев... * * * Обитель семейного счастья оказалась вполне приличной: через мизерный ручеек был перекинут карликовый мостик, с которого мичман чуть не упал, в миниатюрном садике имелся маленький прудик, в нем крохотные рыбки виляли хвостиками. Коковцев и Окини-сан остались одни. Мичман извинился, что ему предстоит еще ночная вахта: — А я чертовски много выпил и, прости, должен выспаться. Нет ли в этом домике чего-либо похожего на кровать? Окини-сан придвинула к нему коротенькое бревнышко с валиком, ласково уговаривая положить на него голову. — Забавно! А как зовется такая подушка? — Макура, голубчик, это макура. — Звучит вполне по-русски... макура, макура... Окини-сан уселась напротив него, поджав под себя ноги, всецело погрузилась в отсчет времени, сокращавшего их первое свидание. За четверть часа до полуночи, отрывая от макуры наболевший затылок, Коковцев уже не мог вспомнить, как это бревно называется. Он быстро собрался на вахту. — Конечно, — благодарил он, — если бы не ты, я бы наверняка все проспал. А завтра пришлю вестового — пусть привезет подушки и одеяло. Однако где я сейчас достану фунэ, чтобы поспеть к вахте на свой клипер? Оказывается, Окини-сан, пока он спал, уже наняла лодочника на весь месяц их контракта. |
