|
А мне уже связали руки: государь император указал под мою личную ответственность ставить мины только по его личному распоряжению. Сигнал к постановке мин на центральной позиции словом: «МОЛНИЯ»! Но прежде «буки»... Буква «Б» (буки) означала по сигнальному своду: «Всем вдруг сняться с якоря, начать движение». Хватаясь за прогретые солнцем, сверкающие поручни трапов, Коковцев поднялся на мостик «Амура». Уселся в кожаную вертушку наводчика. Развернул дальномер на Ревель. Откинул коричневые светофильтры, чтобы солнце не слепило глаза. Он узнавал знакомые очертания лютеранских кирок и купола православных храмов, левее краснели руины монастыря святой Бригитты, вот и пляжи Екатериненталя: купаются женщины, дети. Дальномер, плавно журча, перекатывал перед ним панораму чужой мирной жизни. В песок купального штранда воткнут щит рекламы. Худосочный мальчик, а внизу надпись: «Я не ем геркулес». Коковцев сдвинул дальномер дальше, осмотрев краснощекого мальчика: «А я ем геркулес!» Он откинулся в кресле, слушая далекую музыку вальса из ревельского концерт-гардена: там еще танцевали... Ему принесли от радистов телеграмму из штаба флота: Сербия отклонила немыслимый ультиматум Вены, дипломатические отношения прерваны. Коковцев спрыгнул на решетки мостика. — Тринадцатое июля — недобрый день, — сказал он. — Есть! — отвечали сигнальщики... Григорович диктовал Эссену: гардемаринов, проходящих корабельную практику, вернуть в Корпус для ускоренного выпуска на флот — мичманами. Владимир Васильевич забежал домой — на Селедочную: — Ольга, срочно перебирайся в Петербург, приготовь мне чистое белье... Игорь, скажи, не забегал? — Нет. А что? — Значит, уже отъехал с первым же поездом... Вечером Колчак примчался на «Пограничнике» из Либавы, он подал Коковцеву телеграмму из столицы: «Австрия объявила войну Сербии, мобилизация восьми корпусов». Сказал: — Либава эвакуируется. Коковцев потряс перед ним телеграммой: — Эта поганая машинка никак не даст заднего хода? — Боюсь, у нее не сработает реверс... Эссен ел булку, запивая ее простоквашей. — Нет «дыма» без «огня», — сказал он. — Пусть я лучше пойду под трибунал, как нарушивший личный приказ императора, но я выкачу все минные запасы на центральную позицию, чтобы перекрыть немцам пути к Петербургу... Прошу все минные заградители сгруппировать в Порккала-Удд и ждать сигнала «буки»... Ни капли вина! Пейте чай, кофе, какао, кефир и простоквашу. Все. Царь не учитывал творческой активности Эссена. «Прошу, — требовал адмирал у Петербурга, — сообщить о политическом положении. Если не получу ответа сегодня ночью, утром поставлю заграждение». Царь молчал так, будто там все давно сдохли... — Ну и черт с ним! Царь есть царь, а флот сам по себе. * * * Маяки на Балтике мигнули последний раз и погасли... ДЫМ, ДЫМ, ДЫМ, — никакого движения. Ждали «буки». — Будет война или нет? — запрашивал Эссен столицу. Ответа не было. Как выяснилось после войны из секретных материалов, военно-морской министр Григорович спал. Его разбудили офицеры морского генштаба, настаивая, чтобы он, в свою очередь, разбудил царя (тоже спавшего). — Если сейчас не дать «молнию», Эссен плюнет на весь ваш «дым» и все равно прикажет флоту «огонь». Хитрый царедворец, умевший ладить и с вашими и с нашими, Григорович наотрез отказался будить Николая II: — Никаких минных постановок! Что вы, господа? Германия и Австрия войны еще не объявляли, а если Эссену приспичит «метать икру», Берлин и Вена сочтут это деяние вызывающим актом агрессии. |
