|
— Никто из этой сволочи — Романовых, — сказал он Никите, — не почтил похороны хорошего и талантливого человека. После смерти Николая Отговича меня удерживает на флоте лишь чувство присяжного долга. Со здоровьем у меня что-то неважно. Не говори матери, что врачи не советуют выходить мне в море... Коковцев и не собирался в море. Сейчас он занимал каюту на заградителе «Амур», который любил за то радушие, которым отличалась его команда и кают-компания. На «Амуре» же и был извещен, что «Енисей», такой отличный боевой корабль, не желает выходить в море — забастовка! В чем дело? Владимир Васильевич решил это выяснить... Капитан первого ранга Прохоров у себя в салоне весь день разбирал свои бумаги: — Перед смертью надо привести свою жизнь в порядок. Немцы рвались в Рижский залив, чтобы забросать минами выходы из Моонзунда, в Ирбенах шел жестокий бой двух флотов. Коковцев не стал ругаться. Он говорил спокойно: — Отчего у вас тут погребальное настроение? — Сам не знаю, — ответил Прохоров. — Но вдруг кто-то вчера вспомнил за ужином, что «Енисей» — имя недоброй памяти. И в японскую войну «Енисей» несло течением на свои же мины, и сейчас вот... Что-то будет? — Стоит ли верить в такую мистику? — А как не верить, если Цусима была четырнадцатого мая? — Не понимаю вас, — пожал плечами Коковцев. — Ходынка, как и Цусима, тоже четырнадцатого мая... По лакированной крышке командирского стола Коковцев отбил пальцами «Бьернеборгский марш», слышанный им у финнов. — Ладно, — сказал. — А что в кубриках? — То же самое. Матросы спорят, как лучше спасаться после гибели корабля — хорошо одетым или раздеться догола? Коковцев не спорил. Переломить подобные настроения можно, пожалуй, только личным присутствием. Все-таки, когда на мостике стоит адмирал, матросы бывают бодрее. — Прошу господ офицеров спуститься в кубрики и рассказать матросам о сути предстоящей операции... Мины с «Енисея» были заранее сняты и складированы на мониторах. От Ревеля проливами Моонзунда следовало спуститься в Рижский залив, чтобы (на правах легкого крейсера), работая одной артиллерией, разогнать в Ирбенах германцев. — Где у вас сводки наблюдения с береговых постов? — В штурманской рубке, у мичмана Вольбека. — Поднимемся к нему... Прошу, — сказал Коковцев, пропуская на трапе командира минзага впереди себя. Изучив сводки, он хмыкнул: — Обстановка приличная, а наружные посты уже третий день не видят ни одного корабля неприятеля. Причин для тревоги не вижу. Не пора ли нам сразу отдавать швартовы? — Есть, — повиновался Прохоров... Коковцев просил поставить для него на мостике лонгшез, в котором и полулежал. Легкий упругий ветер обвевал лицо. Звонок лага мелодично отзванивал каждую шестую часть мили (иначе говоря, каждые пройденные триста восемь метров). Суропским проливом, между эстляндским берегом и Наргеном, «Енисей» вышел в открытое море. — Сегодня какое число? — спросил вдруг Коковцев. — Двадцать второе мая, — подсказал Печаткин. На качке мостик забросало россыпью брызг и пены. — А вода-то, мичман, еще очень холодная. — Я обычно начинаю купаться с июня. Тогда ничего... Прохоров не вникал в разговоры, лейтенант Матусевич рассказывал французский анекдот мичману Вольбеку, а братья Унтербергеры рассуждали, какая будет встряска в Ирбенах: — Добро, что идем без мин, иначе. |
