|
.. кастелянша! Нехотя прифрантился, отложил в бумажник деньги, прихватил банки с «Мокко» и ванилью, рейсовым пароходиком приплыл в Петербург, высадившись напротив Летнего сада. В громадном вестибюле Смольного института его задержал привратник, вызвал дежурную надзирательницу, учинившую мичману расспрос — кто он, откуда, нет ли у него иных причин для посещения института, помимо свидания с матерью? — Поверьте, мадам, и быть их не может. Идти пришлось долго. Коковцев, бряцая кортиком, едва поспевал за сухопарой и злющей, как ведьма, надзирательницей. — Здесь вы спуститесь ниже, — указала она мичману. Коковцев очутился в подвальных помещениях Смольного, следуя длинным коридором, отыскал склад постельного белья и здесь увидел состарившуюся маму. — Вова... ты? — и она расплакалась. Мать провела его в свою казенную комнату, где было чистенько и убогонько, словно в келье. Второпях рассказывала сыну, что начальство ею довольно, у нее в хозяйстве полный порядок, но очень много хлопот с вороватыми прачками. В двери иногда заглядывали женщины в чепцах и белых фартуках. — Как хорошо, что они тебя видели, — призналась мать. — Никто ведь не верит, что у меня сын — офицер флота. Думают, что я привираю. Ах, если б тебя могла видеть еще инспектриса! А то она даже не отвечает на мои поклоны... Коковцеву было неуютно. За низким окном виднелись ноги прохожих. Чистота была какая-то больничная, вымученная, флоту не свойственная. Он сказал, что извозчик стоит за углом: — Я не отпускал его, мама, поедем в «Квисисану»... За столиком кафе ему стало лучше. Он просил подать пирожные и фрукты, для себя заказал бордо. — Вова, — забеспокоилась мать, — как ты можешь? Еще день на дворе, а ты уже пьешь вино? — О чем ты, мамочка? Если бы тебе показать, как мы плыли из Кадиса на бочках с вином, ты бы ахнула... Жаль, что папа не дожил. Пусть бы он на меня посмотрел. — У нас никого с тобой нет, — вдруг сказала мать. Это верно. С родственниками отношения не ла дились. — Бог с ними со всеми! — сказал Коковцев. — Не имея никакой протекции, я должен надеяться на себя.Так даже лучше... Маменька с бедняцкой аккуратностью откусывала от «эклера», косилась по сторонам — не смеются ли над нею, все ли она делает как надо, жалкая провинциалка? Коковцев отсчитал для нее деньги, сказал, что лейтенантом будет получать сто двадцать три рубля. — На кота широко, а на собаку узко... Знаешь, у нас на флоте, принято жить, совсем не задумываясь о сбере жениях. Мать спросила, когда же он станет лейтенантом? — Ценз для этого мною уже выплаван. Маменька не совсем-то понимала, что такое «ценз», но ему лень было объяснять ей. — О цензе расскажу потом. Наверное, мама, снова уйду в море. Вот вернулись, стали на якоря, и сразу будто опустилась заслонка перед носом — хлоп! Ощущение такое, словно угодил в мышеловку... Так и живу. А ты сыта, мама? — Да, сынок. — Мать с жалостью оставляла недоеден ные пирожные и недопитый кофе. — Ты куда сейчас, Вовочка? — Наверное, в Кронштадт... Кстати, мамуля, извозчика я не отпустил, уже расплатился, он и довезет тебя до Смольного. — Так жить — никаких денег не хватит, — сказала мать. — Иначе нельзя. Я ведь офицер флота. Принадлежу флотской касте, которая имеет свои законы... Коковцев навестил Эйлера, поселившегося в старинной просторной квартире родителей на фешенебельной Английской набережной. Бывший мичман разгуливал в удобном японском кимоно, его мать Эмма Францевна, еще моложавая корпулентная дама, вполне одобряла решение сына ехать учиться в Париж. |
