|
Дама попросила разрешения рассказать мне одну интересную историю. У меня было всего двое посетителей, они великодушно согласились выслушать вместе со мной ее рассказ. Почтенная дама оказалась специалисткой по славянским литературам. В 1940 году она должна была ехать в Прагу инспектором «Альянс франсез» — в ее обязанности входило наблюдать за работой французских институтов Белграда, Софии и Бухареста. У нее была приятельница журналистка, которую звали Снежана Пуатье. Эта самая Снежана отправлялась в долгосрочную командировку в Индокитай и потому попросила свою подругу, если той удастся побывать в Софии, передать письмо в Дом болгарских художников. Но вскоре Прага была оккупирована немцами, пожар войны разгорался все сильнее. В 1942 году нацисты бросили даму в концлагерь, а письмо Снежаны Пуатье осталось дома среди бумаг. Женщине было не до него, и письмо лежало себе спокойно, дожидаясь лучших времен. И вот зимой 1961 года, разбирая свои бумаги, дама неожиданно его нашла. Из газет она узнала, что я болгарка, решила прийти послушать мою игру и попросить, чтобы я передала письмо Снежаны Пуатье по адресу. Конверт был в невозможном состоянии. Письмо адресовалось твоему отцу — через Дом болгарских художников. Я переписала адрес на новый конверт, положила карточку внутрь: пусть лежит до новой лучшей поры. И вот теперь эта пора пришла! Я ведь знаю, что тебя очень интересует эта история, и потому сказала себе, что карточка Снежаны будет для тебя желанным сюрпризом. Вопросы есть?
— Только один, — сказал я. — Ты спросила эту респектабельную даму с хризантемами, что стало со Снежаной Пуатье, — жива ли она, а если жива, то где ее найти? — Спросила, — ответила Виолетта. Она поднялась, взяла в руки сумочку и, расправляя вуалетку на шляпке, добавила: — Снежана Пуатье во Францию не возвращалась. Она уехала в Индокитай в сороковом году, и с тех пор о ней ни слуху, ни духу. Пропала бесследно. Никто не знает, жива ли она, а если жива, то где ее искать. Я проводил Виолетту до улицы Риволи. На прощанье мы чинно поцеловались в губы, как и накануне. Она села в свое «рено» и перед тем как дать газ приветливо помахала мне рукой.
Я пригласил Васю Ефремова погостить у меня в Софии, и он охотно принял приглашение; мы решили ехать поездом через Италию и на сутки остановиться в Риме. Но осуществить это оказалось не так-то просто, как мы по наивности предположили, когда нам взбрело в голову увидеть Колизей и памятник Марку Аврелию. Паспорта, билеты и соответствующее разрешение на поездку мы получили за полчаса до отхода поезда, и если бы мой любезный коридорный не обеспечил с молниеносной быстротой такси, то нам бы, чего доброго, пришлось провести ночь в Булонском лесу. Обходительный человек сделал эту услугу вполне бескорыстно, потому что мы с Васей еще в обед стеснительно сунули ему в руку последние жалкие остатки французской валюты. Этим поступком он нанес сокрушительный удар по моему все возрастающему сомнению в величии Человека. Несмотря на то, что инцидент с электронным мозгом «Общества купли-продажи недвижимого имущества» меня несколько огорошил, я покинул Париж с теплым чувством: этот город боролся за то, чтобы сохранить неприкосновенной свою историю. Я подумал, что если его гений создаст машину, которая могла бы защищать его от разных «обществ купли-продажи», он уцелеет, и ему будет о чем рассказать поколениям, которые придут нам на смену. Почему я возлагаю такие большие надежды на машину? А как насчет социальных перемен? — многозначительно спросит Яким Давидов. Социальные перемены, любезный ревнитель буквы, создадут условия для г у м а н н о г о программирования машин, а навести порядок в некоторых сомнительных человеческих делах может только гуманно запрограммированная машина! Но об этом — в другой раз. |
