– Тогда – если вообще можно сказать что‑то определенное о столь грандиозной трансформации – история повторит сама себя. Вселенная снова возродится, пройдет через свои родовые муки, и продолжит свое путешествие к своим конечным катастрофам – тепловой смерти и моноблоку. Может быть и так, что мы обнаружим себя живущими все так же, но уже во вселенной антивещества; даже если и так, мы не сможем отметить никакого различия. Но я считаю это весьма маловероятным. Наиболее возможное событие – немедленное уничтожение, а затем – возрождение обеих вселенных из первобытного илема.

– Илем? – спросил Амальфи. – Что это еще такое? Я никогда прежде не слышал этого слова.

– Илем был первобытным скоплением нейтронов, из которого все остальное и возникло, – пояснил доктор Шлосс. – Я не удивлен, что вы раньше не слышали этого термина; это азы космогонии, гипотеза Альфера‑Бете‑Гамова. Илем для космогонии то же самое, что и существование «нуля» в математике – что‑то столь старое и фундаментальное, что вам и в голову не пришло бы, что кто‑то изобрел этот принцип.

– Хорошо, – сказал Амальфи. – Тогда, в том случае, как утверждает Ретма, если этот мертвый центр в момент прихода второго Июня окажется пустым, наиболее вероятная развязка состоит в том, что мы все превратимся в море нейтронов?

– Именно так, – ответил доктор Шлосс.

– Не слишком обширный выбор, – отстраненно заметил Гиффорд Боннер.

– Нет, – произнес Мирамон, впервые подав голос. – Не слишком значительный выбор. Но это все, что мы имеем в своем распоряжении. Однако, у нас не будет и этого, если нам не удастся вовремя достичь метагалактического центра.

Тем не менее, все же только в последний год Уэб Хэзлтон начал понимать, да и то – весьма туманно – настоящую природу приближающегося конца. Но даже и в этом случае, это познание не пришло к нему от тех людей, которые руководили подготовкой; то, к чему они готовились, хотя и не держалось в секрете, в основном оставалось совершенно непонятным для него, и таким образом, это не могло поколебать его уверенности в том, что все это как‑то предназначалось для предотвращения Гиннунгагапа вообще. Он прекратил верить в это, в отчаянии и окончательно лишь после того, как Эстелль отказалась родить ему ребенка.

– Но почему? – спросил Уэб, прижав ее к себе одной рукой а другой в отчаянии указывая на стены жилища, предоставленного им Онианами. – Теперь мы постоянно вместе – дело не только в том, что мы это знаем, но и в том, что и все остальные с этим согласны. И для нас больше нет этой запретной черты!

– Я знаю, – мягко ответила Эстелль. – Дело не в этом. Мне хотелось, чтобы ты не задавал этот вопрос. Так было бы проще.

– Рано или поздно, это пришло бы мне в голову. Обычно я бы сразу же прекратил прием таблеток, но с этим переездом на Он навалилось столько всяких дел – так или иначе, но только сейчас понял, что ты по‑прежнему их принимаешь. И я бы хотел, чтобы ты мне объяснила – почему.

– Уэб, дорогой мой, ты поймешь, если хотя бы чуть побольше подумаешь обо всем этом. Конец – это конец – и все. Какой смысл заводить ребенка, который проживет только год или два?

– Быть может, это вовсе не так уж и неотвратимо, – угрюмо произнес Уэб.

– Ну конечно же это вполне определенно. В действительности, мне кажется, что я знала о приближении этого еще с того момента, как родилась – может быть, еще и до того, как я родилась. Как будто я могла чувствовать приближение этого.

– Ну послушай, Эстелль. Если честно, неужели ты не понимаешь, что это похоже на чепуху?

– Я вполне могу видеть, почему это может так звучать, – признала Эстелль.