— А есть ли в аду такое время? Если же нет, — лучше ли вечный огонь? Посмотри в окошечко крематория: от страшного жара сразу вздымается труп и, корчась, превращается в прах. Хорошо ли придумал человеческий разум?

55. «Можно сделать из тебя мумию».

— Легче ли мне, если, по земному счислению, мое тело будет гнить не пять, а тысячу лет? Вечности моей этим не сократишь. И чем мерзкая крыса, которая, шлепая хвостом по моим губам, будет грызть кончик моего мумифицированного носа, лучше могильного червя? Быть мощами — особенная мука. Кто знает, легче ли она, чем тление в земле или вечный огонь?

56. «Кончается жизнь тела на земле. Кончатся и посмертные муки».

— В том-то и дело, что ничего не кончается…

<…>

60. Вот почему и страшно умереть… Смерть не конец жизни, а начало бесконечной адской муки. В смерти все умершее оживает, но как бы только для того, чтобы не исчезло мое сознание, чтобы всецело и подлинно переживал я вечное мое умирание в бесконечном умирании мира. Разверзается пучина адская; и в ней, как маленькая капля в океане, растворяется бедная моя земная жизнь»²¹.

Карсавин необычно мыслил о смерти, и она выпала на его долю неординарная, столь жутко многозначительная, как в свое время кончина Сократа. Трагические ее подробности известны из воспоминаний солагерников, среди которых оказались и одаренные ученики философа, и люди с международным авторитетом. Еще в 1958 году за рубежом в католическом журнале появился «запоздалый некролог» — статья бывшего немецкого военнопленного Эриха Зоммера «Жизнь и смерть русского метафизика». Он ни разу не видел Карсавина, но много слышал о нем, и когда ему наконец удалось попасть в инвалидный лагерь № 4, оказалось, что профессор Карсавин умер накануне.

Зоммер оставил описание кладбища лагеря Абезь, где покоится прах мыслителя: «Приземистые деревянные бараки концентрационного лагеря теснятся вдоль железной дороги неподалеку от моста. При сильном снегопаде торчат среди тундры только их крыши и сторожевые вышки. На горизонте видны Уральские горы. Если забраться на отвалы породы, то примерно в трех километрах к северу можно заметить обнесенный колючей проволокой квадрат, внутри которого видны только бесконечные ряды деревянных колышков. Если наблюдать за этим четырехугольником, то можно заметить, что там часто останавливается — в зависимости от времени года — повозка или сани. Закутанные фигуры быстро опускают в промерзшую землю длинный узкий деревянный ящик. Время от времени можно увидеть рабочие команды с лопатами и кирками, которые разбивают вечную мерзлоту или вновь закапывают вырытые канавы. Больные и инвалиды, часами с отвалов наблюдающие за происходящим, снимают с головы свои жалкие шапки, верующие крестятся. Никто не говорит ни слова о том, что все видят, но каждый думает, что и его возможно вскоре закопают подобным образом»²². С. С. Хоружий, автор содержательного очерка «Жизнь и учение Льва Карсавина», которым открывается подготовленный им том «Религиозно-философских сочинений» (М., 1992), приводит фотографию этого унылого кладбища и сообщает печальные подробности кончины мыслителя, увы, достоверно известные.

Карсавина арестовали в июле 1949 года. Приговор — десять лет. За что? Страшно сказать — за то, что «являлся одним из идеологов и руководителей белоэмигрантской организации «Евразия», ставившей своей целью свержение Советской власти»²³. Евразийство, как его понимал Карсавин, ставило перед собой задачу перебросить мост от эмиграции на родину, найти общий язык с коммунистами. Перед советской властью Карсавин никакой вины не чувствовал, именно поэтому он оставался в Литве, занятой советскими войсками в 1940 и 1944 годах.