Ты только сказал: "Какая досада!" - и все. Ты только предвкушал, как из-за
этого твой отец потеряет несколько сот фунтов, и приходил в дикий восторг
от этих мелочных расчетов. Что же касается судебных издержек, то тебе
небезынтересно будет узнать, что твой отец публично заявил в Орлеанском
клубе: если бы ему пришлось потратить двадцать тысяч фунтов, он считал бы
и этот расход вполне оправданным, столько радости, столько удовольствия и
торжества он получил бы взамен. Тот факт, что он не только засадил меня в
тюрьму на два года, но и вытащил меня оттуда на целый день, чтобы меня
объявили банкротом перед всем светом, доставил ему еще больше наслаждения,
чего он и не ждал. Это было венцом моего унижения и торжеством его полной
и бесспорной победы. Если бы у твоего отца не было притязаний на то, чтобы
я оплатил его издержки, ты, по моему глубокому убеждению, хотя бы на
словах сочувствовал бы мне в потере всей моей библиотеки, потере, для
писателя невозместимой, самой тяжкой из всех моих материальных потерь.
Может быть, вспомнив, как щедро я тратил на тебя огромные деньги, как ты
годами жил на мой счет, ты потрудился бы выкупить для меня некоторые
книги. Лучшие из них пошли меньше чем за полтораста фунтов: примерно
столько же я обычно тратил на тебя за одну неделю. Но мелочное злорадство,
которое ты испытывал при мысли, что твой отец потеряет какие-то гроши,
заставила тебя совсем забыть, что ты мог бы хоть немного отблагодарить
меня, это было бы так легко, так недорого, так наглядно и так бесконечно
утешительно для меня, если бы ты это сделал. Разве я не прав, повторяя,
что Ненависть ослепляет человека? Понимаешь ли ты это теперь? Если нет,
постарайся понять.
Не стану тебе говорить, как ясно я все понимал и тогда и теперь. Но я
сказал себе: "Любой ценой я должен сохранить в своем сердце Любовь. Если я
пойду в тюрьму без Любви, что станется с моей Душой?" В письма, написанные
в те дни из тюрьмы Холлоуэй, я вложил все усилия, чтобы Любовь звучала как
лейтмотив всей моей сущности. Будь на то моя воля, я бы мог вконец
истерзать тебя горькими упреками. Я мог бы изничтожить тебя проклятиями. Я
мог бы поставить перед тобой зеркало и показать тебе такой твой облик, что
ты сам бы себя не узнал, но вдруг, увидев, что отражение повторяет все
твои гримасы отвращенья, понял бы, кого ты видишь в зеркале, и
возненавидел бы себя навек. Скажу больше. Чужие грехи были отнесены на мой
счет. Если бы я захотел, я мог бы, во время обоих процессов, спасти себя
если не от позора, то, во всяком случае, от тюрьмы, ценой разоблачения
истинного виновника. Если бы я постарался доказать, что три самых важных
свидетеля обвинения были тщательно подготовлены твоим отцом и его
адвокатами, что они не только о многом умалчивали, но и нарочно утверждали
противное, нарочно приписывали мне чужие проступки, и что их заставили
прорепетировать и затвердить весь задуманный план, я бы мог заставить
судью удалить их из зала суда, даже решительнее, чем был удален несчастный
запутавшийся Аткинс. |